Пропавшие среди живых. Выстрел в Орельей Гриве. Крутой поворот. Среда обитания. Анонимный заказчик. Круги
Шрифт:
— Есть вопросы к капитану? — спросил Корнилов. Все молчали, и только участковый поднял было, как школьник, руку и тут же отдернул. Видно, хотел что–то спросить, да застеснялся.
— Что дал дополнительный опрос на станции? — нарушил тишину Белозеров.
— Ничего нового. С пятнадцатичасового поезда в сторону Владычкина пошли двое. Один с лыжами, другой без. Дежурный по станции говорит, что мог бы опознать человека, шедшего без лыж. Установить людей, которые приехали этой же электричкой, пока не удалось.
— Очень важно, что дежурный сможет опознать пассажира, — сказал Корнилов.
— Некого только предъявить ему на опознание… — невесело ответил Белянчиков.
—
Корнилов видел, как заиграли на скулах у Белянчикова желваки, и почувствовал, что запахло порохом.
— Ну а как же, товарищ Каликов, — сказал он примирительно. — Об этом даже и говорить не стоит…
Белянчиков, усмехнувшись, глянул на Корнилова и покачал головой.
— Василий Васильевич, а что дал ваш поход?
Участковый хотел встать, но Корнилов остановил его:
— Сидите, сидите.
— Товарищ подполковник, егерь Вадим Аркадьич утверждает, что у лесника наверняка винтовка есть, — торопясь, начал участковый. — На Николу он лося свалил…
— Ты давай поточней, — сердито сказал Белозеров, — числа называй. А то «на Николу»!
— Девятнадцатого декабря, — поправился участковый. — Только егерь сам винтовку не видел, а нашел лося. Уже освежеванного. По ране определил — из винтовки стреляли. И женка егерева подтверждает — она рану видела.
Все засмеялись.
— Ну раз женка видела, тогда дело в шляпе, — сказал Белянчиков. — А почему он думает, что это лесникова работа?
— Следы, товарищ капитан. К самому кордону. Лесниковы, говорит, широкие лыжи.
— Акт составил? — строго спросил следователь.
— Не составил, — тихо сказал участковый, будто сам и был виноват в том, что акт не составлен. — Пожалел он его. По–соседски, видать.
Следователь, недовольно покрутив головой, легонько стукнул ладонью по столу. Получилось это у него немного картинно, наигранно. Он и сам, видать, почувствовал это, смутился.
— Ты у лесника был? — тревожась, спросил Корнилов.
— Был, товарищ подполковник. Только он, наверное, выехатчи. Запертый дом. Одна собака в сенях воет.
— Интересно, интересно, — глубокомысленно произнес Белозеров и посмотрел на подполковника.
— Молодец, участковый, — похвалил Корнилов и спросил у Белозерова: — У вас, Александр Григорьевич, по версии «Санпан» есть что–нибудь новенькое?
— Есть, Игорь Васильевич, — ответил начальник уголовного розыска. — Наши только что произвели еще один обыск у кузнеца Левашова. Жена показала, где у него спрятан пистолет. В бочке с капустой держал, товарищ подполковник. Закатал в полиэтилен. Придется дело заводить!
— Экспертизу уже провели, — сказал следователь. — Из пистолета очень давно не стреляли. Мое мнение: версия «Санпан» отпадает. Многие люди подтвердили, что в день убийства Полевой был в Пехенце, напился до бесчувствия и на попутке отвезен домой…
— Что касается охотников, — продолжал Белозеров, — то и эта версия отпадает. По оперативным данным, за последнюю неделю не было в том районе охотников. И местные мужики на охоту не выходили…
Корнилов слушал Белозерова и невольно сравнивал его с Белянчиковым. Вместе учились, наверное, одногодки, а как небо и земля. Юрий Евгеньевич подтянутый, сосредоточенный, в черных волосах ни одного седого волоска. Вот только угрюмоват. А Белозеров располнел, голова совсем седая… Говорит — руками машет, словно мельница. Да и следы неряшливости заметны. Нет, что ни говори, работа в большом, слаженном аппарате заставляет человека следить за собой, подтягивает.
Когда Корнилов, раздав каждому из присутствующих по фотографии, сделанной Спиридоновым, рассказал о своих предположениях, в кабинете стало совсем тихо.
— Неужели заметенная снегом лыжня так хорошо видна? — удивился следователь Каликов, первым нарушив молчание.
— Не так уж и хорошо, — сказал Корнилов. — Но разглядеть можно.
— Да, похоже, что к леснику один след ведет, — со вздохом произнес участковый. — Значит, ой. А ведь все говорят, хороший мужик. Я вот беседовал…
— Да, это уже кое–что значит! — прервал его Корнилов. — Версия, пожалуй, самая перспективная. Завтра утром надо пойти по следу и провести следственный эксперимент на месте убийства. И взять разрешение на обыск и задержание лесника. Если он появится. Ну, это уже ваше дело. Справитесь теперь без нас. А мы с Юрием Евгеньевичем поедем в Ленинград. — Он посмотрел на Белянчикова.
Тот оживился:
— Конечно, поедем. Ехали–то на день, а сидим вторые сутки!
Несмотря на настойчивые уговоры Белозерова, Корнилов отказался даже поужинать.
— Нет, нет, не уговаривай, — сказал он начальнику розыска, когда они спускались по лестнице к выходу, — я устал, спать хочу. А ужинать и вам, капитан, не советую. Будете стройным, как кедр ливанский…
— А я думал, вы дождетесь результатов, — уныло пробормотал Белозеров.
— Сами не маленькие, — усмехнулся Корнилов. — Дело–то сделано! Чего же нам тут торчать? Мне шеф до утра срок дал. — И вдруг неожиданно вспылил: — Хватит! Ты что же, считаешь, что мы двужильные? — Он перевел дыхание и сказал уже тихо, с укором: — Ты меня спроси, сколько вечеров за последние два месяца я дома провел? Да не больше десяти… — Корнилов хотел еще сказать, что книги ему приходится читать по ночам, но сдержался. «Белозеров–то тут при чем? — подумал он. — Сам небось минуты свободной не имеет».
Белозеров шел за Корниловым понурый, лицо у него было расстроенное.
«Чего это разошелся шеф, — думал Белянчиков, — нервы сдавать стали, что ли?» Таким раздраженным он видел Корнилова редко.
Они уже вышли на улицу, к машине, когда Белозеров робко попросил:
— Вы, может быть, участкового подбросите до Мшинской? Электричка не скоро…
— Пусть едет! — махнул рукой Корнилов.
Он с Белянчиковым сел на заднее сиденье, посадив участкового рядом с Углевым. Белянчиков сразу как–то съежился в своем углу, поднял воротник дубленки и через несколько минут стал похрапывать. А Корнилов и хотел заснуть, да никак не мог. Его всегда одолевало такое чувство, что стоит ему закрыть в машине глаза, задремать, как сразу что–нибудь случится, произойдет авария, катастрофа. И как бы он ни хотел спать, пересилить себя и заснуть никак не мог.
«Зря я распалился, — пожалел он. — Обидится Белозеров теперь!»
Им овладела вдруг апатия, безразличие ко всему на свете — и к тому, чем он занимался здесь, в Луге, двое суток, и к лыжне, которую он отыскал. «Ну и что? Очередное дело, — думал он. — Сколько их было! И сколько будет. А все одно и то же, одно и то же. Мельтешишься, суетишься, а годы идут, и на свете столько всего интересного, но не для тебя. Все мимо, мимо. Грубеть я стал, явно грубеть. Вбили себе в голову, что стараемся дни и ночи для людей, а ведь и сами мы люди. Себя забываем, для себя не стараемся. А для кого мы старались эти двое суток? Для кого? Для убитого художника, которого даже, как звать, не знаем? Ему ведь уже все равно».