Пророчество Двух Лун
Шрифт:
— Ни тебя, ни меня…
— Ведь ты — только тень ночи небесной, а я — лишь солнечный блик на поверхности земли, — нашептывал, выплакивал рыцарь Солнца, и мужественный гром струн вступил при этих словах. — Мы принадлежим этому миру, мы часть его, ты и я, мы исчезнем вместе с ним.
— Мы исчезнем, — повторил Гальен. И с тоской огляделся вокруг, задержав взгляд на неподвижной фигуре в сером, что прижималась к несуществующим скалам.
И, словно ощутив на себе взгляд, фигура ожила и глухо проговорила:
— Смерть и тлен…
— Сбывается старое проклятие сумерек! — закричала танцовщица с флейтой.
Она прошлась колесом по площади: апофеоз жизни и молодости, торжество юной силы. Мелькали ее руки, ноги, чуть согнутые колени, изящные узкие ступни, развевались ее одежды, совершенно обнажая ее всю, выше пояса, и вдруг между складок прозрачной туники проступало лицо с оскалом неестественной улыбки, а затем копна желтых волос вновь скрывала его.
— Проклятие сумерек! — кричала Ингалора.
— Проклятие сумерек, — тянул человек в сером, жмущийся к тени скал.
— Мрак и пламя, мрак и пламя… — стучали маленькие, пронзительно звучащие клавикорды, и внезапно Гальен догадался, что это за музыка: мелодия почти в точности описывала Аббану. Не такую, какой она стала, а такую, какой была когда-то. Сегодня была ночь, когда многие играли музыку, написанную Эмери, но лишь немногие из участников празднества знали об этом.
Рыцарь Ночи громко спросил:
— В чем заключается проклятие сумерек?
Музыка оборвалась, как будто судьба промолвила в мыслях своих: «Довольно!» и острым серпом обрезала чью-то жизненную нить.
В наступившем безмолвии тихо зазвучали слова — их произносил рыцарь Солнца, и радужный клинок медленно ходил над его головой, выписывая в темном воздухе странные узоры, от которых невозможно было оторвать взгляд:
— Раз в четырнадцать лет Ассэ и Стексэ сходятся в опасной близости. Одна из лун — твоя, она ярче светит в краях, где живут эльфы. Вторая луна любит заглядывать в лица спящих людей, и я охотно любуюсь ею, когда отдыхаю от своей солнечной службы. Но сегодня луны столкнутся. Прольется кровавый ливень, звезды не удержатся на небе… Ассэ уничтожит Стексэ, Стексэ сожрет Ассэ, и все живое умрет.
— Мне жаль, — сказал рыцарь Ночи, и рыцарь Солнца отозвался:
— Мне страшно.
Человек в сером развел в стороны руки, и выбежавшие на площадь танцовщики метнули в него кинжалы. Он без труда поймал летящие ножи за лезвия и, бессильно разжав пальцы, выронил их на мостовую. Танцовщики медленно наклонились, подобрали ножи и с опущенными головами разошлись.
Указав на него, рыцарь Ночи спросил:
— Он безумен?
Рыцарь Солнца ответил:
— Он несчастен.
Рыцарь Ночи сказал:
— Его горе пройдет вместе с нашим миром. Осталось недолго…
Рыцарь Солнца покачал головой:
— Его горе никогда не пройдет. Он останется на этой скале и будет созерцать открывшуюся перед ним пустыню, покрытую вечными сумерками.
Рыцарь Ночи
— Хочешь умереть?
Тот не ответил.
Гальен подумал: «Нет, никогда! Но ведь это и невозможно — я не могу умереть…» И ему вдруг показалось, что разыгрываемая перед ним пьеса — ответ на самые безумные надежды, на самые отчаянные мольбы, устремленные в никуда.
Словно угадав, о чем думает зритель, стоящий связанным на телеге, рыцарь Солнца промолвил:
— Несчастный не сможет даже броситься со скалы — он прикован к ней невидимой цепью — собственной кровью. Он ступил на путь сумерек и теперь бессмертен…
— Опасное королевство — сумерки, — сказал рыцарь Ночи.
И тут телега дернулась. Стражники, видимо решив, что и без того слишком много времени потратили на представление, возобновили путь.
«Вот и еще одна вещь из бесчисленного множества тех, что мы видим в последний раз, — подумал Гальен. — Умереть и не узнать, чем закончилась пьеса…»
Сейчас ему это казалось самым несправедливым из всего, что его ожидало, и самым жестоким.
— Кажется, теперь мы можем считаться настоящими придворными, — говорил Ренье, набрасывая на плечи красный плащ. — Посмотри, так хорошо?
— Для чего ты вырядился? — осведомился Эмери. Он был одет почти буднично.
— Так. — Ренье двинул бровью. — Все-таки праздник.
— Ты сможешь веселиться, зная, что произойдет?
Ренье подошел к брату.
— Понятия не имею, — честно признался он. — Есть нечто отвратительное в смертной казни. Но не пойти я не могу.
— Талиессин никого не обязывал идти и смотреть на это, — напомнил Эмери. — Тебе вполне дозволяется отправиться в какое-нибудь другое место. Более веселое. Более интересное.
— Они убили ее… Я был там и не видел, как она умерла, — сказал Ренье тихо.
— Хватит твердить об этом, — рассердился Эмери.
— А ты зачем идешь?
— Из любопытства.
— Не ври, — с отвращением сказал брату Ренье.
— Клянусь тебе, из любопытства…
Ренье махнул рукой и не стал допытываться. Он и сам не мог бы объяснить, для чего ему видеть смерть Аббаны и Гальена. Может быть, для того, чтобы убедиться в том, что они действительно умерли, что Талиессин в последний миг не отменил своего страшного решения.
«Сегодня наступает день крови, — так сказал Талиессин, когда объяснял придворным, каким он видит праздник летнего солнцестояния. — Крови будет много. В том числе и моей. Каждый волен выбирать то, что ему хочется видеть. Я никого не буду осуждать за его выбор. Я не король, я только регент. Нравственные побуждения подданных меня не касаются, коль скоро это подданные грядущего короля, не мои. Я намерен следить лишь за тем, чтобы в королевстве моего будущего ребенка был порядок».