Пророчица

Слободской Николай

Однако последующие реакции были индивидуальны для каждого из зрителей, и это вполне понятно. Наибольший удар пришелся, по-видимому, по Антону, который, пережив первоначальные испуг и оцепенение, весь скрючился, чуть ли не затрясся всем телом, залился до ушей ярко-малиновым цветом (до этого он был скорее неестественно бледным) и молча, уже без всяких забот о внешних приличиях, буквально поволок свою тетю Мотю к двери комнаты. Она что-то бормотала и размахивала своим узлом, но, как видно, не сопротивлялась — запал у нее пропал. Не сразу попав ключом в скважину, Антон все же быстро отпер замок и через пару секунд оба исчезли за захлопнувшееся дверью. Позднее, когда я его выспрашивал, он не вдавался в подробное описание свих переживаний, ссылаясь на то, что на фоне последующих событий он просто

забыл свои тогдашние ощущения. Однако легко можно представить его злость, раздражение и стыд за себя и за свою безумную родственницу — в его годы такие публичные унижения переносить очень тяжело. Да, собственно, и в любые годы такое — не сахар.

Даже Жигунов, этот, казалось бы, непробиваемый мужчина с его несокрушимым самодовольством, был выбит из колеи: он покраснел, побледнел, на лбу его, если верить Калерии, выступили капли пота (обозлился, видимо, до крайности), и, когда он вновь обрел дар речи, прохрипел изменившимся голосом вслед Антону:

— Так вот оно даже как! — и, пока Антоша возился с отпиранием двери, жестко добавил: — Только до утра! Завтра же отведешь ее по месту прописки! И чтобы это был первый и последний раз.

После чего, он буркнул своей что-то бормочущей (молитву что ли?), мелко и часто крестящейся жене:

— Быстро домой! — и сам скрылся за дверью. За ним в комнату юркнула и Пульхерия.

Несомненно, быстрее и проще всех восстановил свой исходный статус Виктор — как по причине своего легкого характера, так и по причине невовлеченности во все эти не касающиеся его напрямую проблемы. Он и сразу, как я уже упоминал, склонен был отнестись к увиденному юмористически. Более того, он потом сознался, что даже, когда Матрена завыла-заголосила, его первой реакцией было ощущение комизма ситуации, и он чуть было не прыснул от неожиданности, но практически тут же верх взяли ощущения страха и идущей откуда-то изнутри организма мрачной жути, и ему стало отнюдь не смешно. Однако, как только страх утих, он постарался вернуться к исходному впечатлению, и это ему, в целом, удалось, хотя и с некоторым ущербом для чистого комизма — вроде бы и смешно, но как-то и не весело.

— Вот так бабка! Вот это тетя Мотя! Повезло Антоше, — ерническим тоном резюмировал он свои впечатления (хотя до сих пор ощущал в области желудка какую-то пустоту) и, помахивая чайником, продолжил свой поход на кухню.

И лишь одна Калерия Гавриловна восприняла всю разыгравшуюся перед ней кошмарную сцену не со своей точки зрения, а видя ее как бы с позиции Антона. «Каково ему было бедолаге все это переживать, ведь он такой самолюбивый», — рассказывала она мне через несколько дней после этого происшествия. И я верю, что ее чувства в тот момент были именно такими. Ясно, что Антоша был для нее не чужим человеком.

А тогда, оставшись одна в коридоре, она в замешательстве вытерла лицо грязной тряпкой, которую она так и не донесла до кухни, и вернулась в свою комнату. Коридор опустел.

Пролог трагедии закончился, и со сцены на время исчезли действующие лица.

Пророчество было произнесено во весь голос и в присутствии всех тех, кто мог быть в нем заинтересован, но его никто не понял и, следовательно, не расслышал.

Глава 5. Где вы теперь, кто вам целует пальцы?

Вот я и опять вернулся к натуральной цитате в заглавии. Это строчка из довольно известной песни Вертинского. Саму песню я уже и не помню — никогда особенно не увлекался Вертинским, — но вот эта строчка застряла в памяти. Правда иной читатель, ознакомившись с содержанием главы, может посетовать, что у Вертинского речь совсем не о том. Ну так что же? Конечно, героини резко не совпадают, но ассоциация здесь есть: как по подобию, так и по контрасту. Фактически, точно так же, как и в первой главе. Кроме того, как мне кажется, есть и некий слабый комический эффект такого сопоставления. Ну да, это все не так уж и важно. Главное — шаг за шагом двигаться дальше, выстраивая нашу историю.

Опять же сразу скажу: я не был непосредственным свидетелем и участником описываемых событий. В это время я находился за много километров от нашего дома, в командировке, куда меня отправила столичная ведомственная газета, и даже в страшном сне мне не могло присниться то, про что я сейчас пишу. Ничего этого я и знать не знал, и ведать

не ведал, и не было у меня никаких предчувствий, и сердце у меня не щемило без причины, да и, вообще, я, вероятно, не вспоминал в это время про своих, не так уж и интересующих меня соседей. Я жил собственной, как мне казалось, полнокровной жизнью: усердно трудился, лазая по очередному «объекту» и что-то карябая для памяти в своем блокноте; в свободное время развлекался как умел (иной раз до одури); шлялся по местным книжным, выискивая что-нибудь интересное, и так далее. Что мне было вспоминать о покинутой на время квартире? Вот вернусь, тогда и вспомню. А вернулся я лишь на пятый день после избранного мною за точку отсчета июньского воскресенья. Так что страницы, на которых я буду выступать в качестве одного из активно действующих героев, еще впереди. А пока что всё, о чем я здесь рассказываю, я узнал позднее, лишь после своего возвращения, из рассказов тех, кто оставался на месте событий. Но читателю, как мне кажется, нет особой нужды заботиться о том, своими ли собственными глазами я видел описываемое или же мне об этом рассказал кто-то из числа достоверных свидетелей. Для читателя важно знать лишь одно: происходило ли то, о чем пишется, в реальности или же это может оказаться чьими-то выдумками, возможно даже злонамеренными. И, с этой точки зрения, читатель может полностью положиться на мою честность как повествователя. Если я описываю, как оно было, то именно так оно и было, и у меня есть достаточные основания для такого утверждения (хотя не исключено, что я удостоверился в этом позднее, а не тогда, когда выспрашивал участников и свидетелей того или иного происшествия). Если же у меня относительно чего-то нет такой уверенности, то я и не описываю это как непреложный факт, а прямо ссылаюсь на слова сообщившего мне об этом свидетеля: он, дескать, обрисовал мне это событие так-то и так-то. Можно ли ему в данном вопросе верить, это выяснится, вероятно, на последующих страницах (а может, так и останется тайной и для меня, и для читателя), но пока что я вам честно сообщаю, что он мне по этому поводу рассказал. И только основываясь на этом принципе, можно, как я считаю, строить повествование в детективном жанре. Это и есть принцип «честной игры» или, по крайней мере, одно из его важнейших следствий.

Ну вот, а теперь продолжим наш рассказ о злополучном воскресенье.

В квартире было тихо, как это обычно и бывало у нас по воскресеньям (да и по будням, собственно говоря). Тот десяти- или пятнадцатиминутный взрыв эмоций, который я описал в предыдущей главе, не забылся, конечно, и, несомненно, должен был иметь какие-то последствия, но пока что наступило затишье. Каждый сидел в своей комнате и не делал первого шага, чтобы каким-то образом обсудить случившееся и найти приемлемые для большинства способы реагирования, не ведущие к обострению ситуации.

Ясно, что положение было тупиковое. До тех пор внутриквартирные конфликты не выходили у нас за пределы сгоревших пельменей и луж воды, оставленных на полу в ванной, а потому все такие бытовые происшествия, даже если и приводили к мелким стычкам, не оставляли за собой вопроса: что же теперь делать и как быть. Единственный долгосрочный конфликт (я о нем уже писал), который возник на почве непримиримого отношения Калерии к пьянству и возобновлялся чуть ли не каждый месяц после очередного появления Виктора в состоянии «ни тяти ни мамы», в перспективе был, конечно, опасен, но что тут было обсуждать и что тут можно было сделать. Как ни злился Виктор на распекавшую его соседку (она порой доводила его до белого каления: у него башка с похмелья разламывается, а она его честит, поймавши утром в коридоре), он и сам понимал, что допиваться до свинского состояния нехорошо, однако одного понимания тут было мало. Оставалось надеяться, что процесс Витиной алкоголизации пойдет медленно и что до финала еще далеко.

Но в случае с Матреной ситуация была посложнее. Я сейчас пытаюсь понять, как бы я себя повел тогда, если бы пришлось занимать какую-то позицию, а какую-то надо было бы выбрать. На чью сторону я бы встал, за кого бы, фигурально выражаясь, «проголосовал». Конечно, не тот «я», который сейчас это пишет (я и знаю гораздо больше, да и, вообще, я стал уже другим человеком), а тот — каким я был в то время, тот «я», который должен был через четыре дня приехать и — хочешь, не хочешь — включиться в повседневную коммунальную жизнь и отношения между соседями.