Прорвать Блокаду! Адские Высоты

Ивакин Алексей Геннадьевич

А к огромной воронке, в которой ночевали остатки взвода лейтенанта Кондрашова, и впрямь кто-то полз. Кто? В клочьях тумана не было видно.

– Смотри! – пихнул сержанта судорожно зевавший боец, с лица которого стекала ручейками жидкая грязь. – Вон ползут!

Сержант прицелился. Его «ППШ» был давно разбит, и он подобрал немецкий «маузер» где-то у Черной речки. Хорошая машинка, кстати. Тяжеловатая, но зато перезаряжать ее быстрее, чем «мосинку». У той ручка затвора торчит в сторону, и при перезарядке приходится винтовку опускать вниз, к поясу. А «маузер» хорош тем, что его

затвор можно на бегу, не опуская карабин, передергивать. Скорострельность выше. Не намного, конечно, но… Но в бою выигрывает тот, у кого на полсекунды больше времени. Или хотя бы на четверть.

Сержант прицелился…

– Свинарка! – из тумана донесся тихий голос.

Пономарев ругнулся и так же тихо крикнул в ответ:

– Пастух!

Но винтовку не опустил. Пароль паролем, а береженого бог бережет.

Через несколько минут в воронку свалились Москвичев с одним из своих бойцов.

– А… Сержант, – ухмыльнулся в усы лейтенант. – Кондрашов где?

– В соседней воронке – метров тридцать отсюда. Вон в ту сторону, – махнул рыжий замкомвзвода.

– А что не со взводом? – удивился Москвичев.

– А на всех места в одной яме не хватило, – буркнул челябинец. – Что там, на верхах, слышно, товарищ лейтенант? На прорыв когда идем?

Москвичев усмехнулся:

– Пономарев, тебя как мама звала до войны?

– Ко… Хм… Николаем. А что?

– Вот, Пономарев, назвали тебя в честь святого, можно сказать, человека, а ты вопросы не по уставу задаешь. Когда комроты решит – тогда и пойдем на прорыв.

– Так его ж убило, товарищ лейтенант? – подал голос кто-то из бойцов.

– А заместо него у нас Рысенков ныне, понятно? Так, я дальше пошел…

Москвичев перепрыгнул небольшую коричневую лужу на дне воронки и пополз было по откосу, как Пономарев дернул его за ногу:

– Тихо, товарищ лейтенант! Слышите?

В тумане зашевелился разбуженным медведем гул мотора.

– Танки!

– Этого добра еще не хватало, блин! – выругался Пономарев. – Надеюсь, не сюда!

В тумане звуки разносятся во все стороны и очень далеко. Совершенно было непонятно – откуда и куда двигаются танки. И самое главное – чьи они? Оставалось надеяться, что железные твари пройдут мимо. Но грохот постепенно усиливался. Казалось, он надвигается со всех сторон, отражаясь от горизонта и сталкиваясь волнами в единственной точке земного шара – воронке от полутонной бомбы, в которой скорчились десять бойцов, два ефрейтора, один сержант и один лейтенант – обычный стрелковый взвод РККА образца сорок второго года. Впрочем, то же самое ощущали и в соседней воронке – там, где устроился лейтенант Кондрашов со своими ранеными. А моторы взрыкивали, фырчали, ревели, отдаваясь мурашками по коже.

– Сюда ползут, лейтенант, – у Пономарева внезапно сел голос. И было отчего: гранаты-то противотанковые – закончились. И расчеты ПТР – выбиты. Вместе с ружьями. Пехоту, конечно, отсечь можно. Отсечь и положить. А танки? С ними-то что делать?

Пономарев высунулся из воронки, пытаясь разглядеть…

– Идут!

Туман заколыхался, словно мокрое белье в реке. Постепенно стали проявляться силуэты немецких солдат – шли они, не пригибаясь,

слегка опустив стволы карабинов и автоматов.

– Как на фотографии, – шепнул Москвичев.

– Что? – не понял сержант.

– Я до войны фотографией увлекался. Вот кладешь фотобумагу в кювету – это такая посудина с проявителем – и на ней постепенно появляются силуэты…

Москвичев говорил нервно, постоянно облизывая уголки губ, покрытые какой-то белесой пленочкой. Его никто не слушал и не слышал, но он говорил, говорил, говорил, потому что ему так было спокойнее. Он говорил сам себе, пытаясь заглушить грохот, лязг и скрип немецких танков, железными ящерами ползущих по изувеченному болоту. Голос его становился все тише и тише, а лязганье гусениц все громче и громче, а ему казалось, что все наоборот – голосом он перекрикивал войну, и та вдруг становилась все меньше, меньше и меньше…

Из тумана высунулись три орудийных хобота – сначала один по центру, затем два по бокам. А за ними и силуэты.

И если немецкие самоходки типа «Штуг-третий» Пономарев узнал, то центральную черную громадину он видел впервые.

Огромная железная хрень медленно приближалась, покачивая хоботом ствола на выбоинах. Время от времени гигант останавливался, и, вслед за ним, останавливались и «штуги» с пехотинцами. Танк, скрипя железом, словно древний ящер, неторопливо оглядывал башней поле боя и вновь дергался вперед, выфыркивая густые клубы сизого дыма.

– Это, млять, что? – сам у себя спросил Пономарев.

Ему никто не ответил. Бойцы отчаянно смотрели на приближающуюся смерть. Капельки пота стекали на мокрые носы, пробегали по небритым, заросшим щетиной щекам.

Все.

Кажется, все.

– Ну что, сержант, помирать будем? – нехорошо ухмыльнулся Москвичев.

Пономарев кивнул в ответ и крикнул своим бойцам:

– Гранаты есть у кого?

Гранаты нашлись. Обычные РГД, которые такому слону – что дробина.

– Связки делайте! Да хоть ремнями, мать твою! Быстрее! Лейтенант, слышь, что скажу…

– Что? – повернулся к сержанту Москвичев.

– Ты давай, по пехоте шмаляй, плотненько так. А по гробине этой из пулемета фигачь. Только пусть пулеметчик вона в ту воронку отползет. Слышь, Ефимов! Ползи в ту воронку! По команде лейтенанта по смотровым щелям лупи, понял?

– Понял, Коль! Ну, ты это… того… Прощевай, если что!

Пулеметчик, толкая широкой грудью жирную грязь, сноровисто пополз в сторону, указанную Пономаревым.

– Зачем это? – не понял Москвичев.

Сержант, принимая две связки гранат от пожилого усатого ездового, пояснил молодому лейтенанту:

– Он по щелям влупит, а вы пехоту к земле прижмете, ну я на расстояние броска и подползу.

– Так…

– Танк его выцеливать начнет. Ну и остановится. А я подползу. Будь спок, командир.

– Коль! Пономарев! А где щели-то у него? – раздался крик Ефимова.

– Разберешься, не маленький! – гаркнул в ответ сержант.

– Его же убьют, сержант, – внезапно схватил за телогрейку побелевший лейтенант.

– Всех убьют. Его убьют. Меня убьют. Тебя убьют. Только некоторых раньше, а других позже. Живи пока, студент!