Прорыв
Шрифт:
2 миштара -- полиция (ивр.)
3 Ганавим -- жулик, жулье (ивр.)
4 "Маарив", 7, 8, 73. МАПАМ -- крайне левые в правительственной коалиции.
5 "Еженедельник Беер-Шевы" от 3 августа 1973 г.
6 Позднее выяснилось, что донес в Шин-Бет член Кнессета Агаон Л., зять одного из вождей партии труда. Мысль о том, что доктор Гур -- агент КГБ, возникла в его государственном мозгу, -- так он представил это в своем доносе. И никогда от этого не отступал. Когда Яша подошел к нему с вопросом: -- Ты написал на меня донос в Шин-Бет?, господин член Кнессета Агнон Л. не смутился, ответил вполне добродушно:
– -
7 Ашер Ядлин. Бывший руководитель "Купат Холима" (сети профсоюзных больничных касс), отданный под суд за взятки и воровство.
Из части третьей. "КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"
Главы 1и 2
1. ГОРЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК ПРОДОЛЖАЕТ СТРЕЛЯТЬ
Телеграмма о смерти Иосифа пришла к Науму в штат Нью-Йорк, когда он был в отъезде. Уже сыновья Иосифа: Дов, Яша и Сергуня, не выходившие из дома отца после похорон неделю, разошлись, а Наума все не было. Лия лежала с сердечным приступом, мы дежурили возле нее по очереди. Утром я сменил Гулю. Глаза у Гули точно прихвачены морозом. Глядит в одну точку. Окликнул ее шепотом -- не слышит. Потряс за плечо. Посмотрела на меня, не узнавая. Наконец, вскочила и бросилась к дверям, чтобы успеть в Ашдод, где ей недавно отыскали работу -- преподавать иврит первоклассникам.
Квартира пропахла бромом, острыми запахами российских лекарств, навезенных Лией на много лет: они помогали Иосифу.
Иерусалимская жара еще не набрала силы, я поднял жалюзи, хлопавшие от ветра, приоткрыл окно и -- увидел Наума. Он бежал к дому по газонам, не закрываясь рукой от брызг "вертушек", прыгая через ограду.
Я встретил его у двери и, оставив наедине с матерью, ушел в кабинет Иосифа, где лежали на столе гранки его новой книги, которой он не дождался... Поэму, открывающую книгу, он читал мне, в переводе. Строфы о своем приезде в Израиль: в квартире друзей, -- так начиналась поэма, -- в прихожей, висела гимнастерка паренька, которого отпустили из части на субботу, и Иосиф заплакал, уткнувшись лицом в белую от соли гимнастерку с эмблемой парашютных войск... Наконец-то. у него, зека Иосифа Гура, есть защитник...
Я долго сидел над книгой молча: белая от соли гимнастерка, не в стихах, а в жизни, принадлежала Дову. Мог ли Дов предвидеть, откуда прогремит выстрел?
На стене лоджии-кабинета висели на крюках куклы. Плосколицый монголоидный Моше Даян с орденской муаровой лентой на глазу смотрел на бабушку Голду, у которой муаровая лента закрывала оба глаза. Сколько мудрости и незлой иронии было вложено в эти куклы; какая она была домашняя, своя, бабушка Голда с веселым носом пеликана. Муаровая лента будто сползла на глаза. Вот-вот поставит бабушка кастрюлю, которую держит в руках, и повяжет лентой растрепанные волосы.
Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.
Когда пришла, на смену мне. соседка, Наум попросил сводить его на кладбище.
– - Мать, сам видишь, а ребята все в армии. Сергуня у черта на куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.
Мы добрались до старого города, пересели на арабский автобус, набитый крестьянами, возвращавшимися с базара, доехали до Гефсимана...
Поцелуй Иуды отныне перестал быть в моей жизни библейской абстракцией. Здесь, среди шумящих кедров, Иуда предал своего учителя. Совсем иной становится библия, когда
Новое еврейское кладбище раскинулось террасами на дальних холмах Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над адским провалом в земной коре, Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...
Я подвел Наума к памятнику из белого мрамора, на котором выбито на иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: -Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил себя Наум за то, что в дни бершев-ской резни не был рядом с отцом, не подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум разговаривал с отцом, шептал ему что-то, полез рукой в карман, вытянул черную кипу; с досадой сунул ее назад, достал носовой платок, вытер горевшее лицо; а затем, в раздумье, снова вытянул кипу, надел на макушку; снял лишь тогда, когда мы спустились вниз, где смердили автобусы.
Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский городок Рамаллу.
От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать километров. Мы туда ездили с женой на рынок, я любил глазеть на торговцев фруктами, которые созывали покупателей веселыми арабскими частушками-присказками. Все хохотали и торопились к желтой горе апельсинов, которую они продавали задешево. Так было еще с месяц назад, пока не застрелили на рамальском базаре покупателя-израильтянина. Среди бела дня. А позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.
Как рукой отрезало гостеприимную Рамаллу. Теперь там патрулируют джипы "зеленых беретов" с крупнокалиберными пулеметами.
Арабское такси подвезло нас к военной базе, над которой развевался бело-голубой израильский флаг. В проходной мы заявили, к кому пришли. Нас не хотели пускать. Но узнали, что брат из Америки прилетел, всего на три дня, вызвали Дова. Он прибежал в белесой застиранной гимнастерке и помятых зеленых штанах; черная, с проседью, борода Дова курчавилась, волосы всклокочены. Он зарос под израильским солнцем как-то весь, черные волоски торчали даже из ноздрей. Он походил на окруженца второй мировой войны, с боем прорвавшегося к своим, на партизана, на разбойника, на кого угодно, только не на солдата регулярной армии.
– - Здоров, леший!
– - тихо сказал Наум. Дов кинулся к нему, и они долго и беззвучно стояли, обняв друг друга. Дов заметил сипло, что ему, Дову, прощенья нет, он -- сука, надо было того бершевского гада, который стеганул отца репликой, де, засланный он... надо было того гада убивать сразу.
– ...Не успел я, Наум, отец только вышел из зала -- стал заваливаться...
– Дов провел своей большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти.
– - ...Ты мне, Наум, про гуманизм слюни не развешивай! Ежели только в Советский Союз он лыжи не намажет...
– - со дна моря достану!
Потом мы сидели в казарме за столом, устеленным свежей газеткой, пили соки, морщась от диких выкриков марокканцев, которые играли в карты, кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла.
А рядом посапывали на железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных постов.
Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они...