Прощальный вздох мавра
Шрифт:
– До этой «Господней центральной», – сетовала Аурора, – трудней добраться, чем до самого рая.
Но «Лордс сентрал» была, по крайней мере, вещью реальной, существование этой гостиницы было эмпирически доказуемо, а что касается небесного рая, то на его существование в моей семье никогда особенно не закладывались... Поезд пыхтел, взбираясь по узкоколейке все выше, розовые занавески на окнах вагона первого класса развевались от ветра, и наконец он остановился, и обезьяны, свесившись с крыши, попытались украсть через окно сладости у опешивших девочек Зогойби. Здесь дорога кончалась; и в ту ночь в комнате «Господней центральной», где вдруг сильно запахло специями и на стенах сидели внимательные ящерицы, – там, на скрипучей пружинной постели под медленными взмахами потолочного вентилятора Аурора Зогойби ласкала мужнино тело, пока жизнь не
Ина, Минни, Майна, и наконец – Мавр. Ваш покорный слуга; последний в роду. И еще одно. Есть еще одно обстоятельство; можно назвать его исполнением желания. Можно – местью мертвой старухи. Я – тот ребенок, на отсутствие которого Аурора Зогойби жаловалась на ступенях, ведущих к пещерам Лонавла. Это мой секрет, и после всех этих лет все, что я могу сделать, – это открыть его, и плевать мне на то, как это прозвучит.
Я перемещаюсь во времени быстрее, чем следует. Вы меня поняли? Кто-то где-то нажал кнопку FF или, может быть, х2. Читатель, слушай меня внимательно, не пропускай ни единого слова, ибо то, что я сейчас пишу, – простая и буквальная истина. Я, Мораиш Зогойби, прозванный Мавром, в наказание за грехи мои, за неисчислимые грехи мои, по вине моей, по прискорбной вине моей живу с двойной скоростью.
А что торговка грибами? Аурора, принявшись на следующее утро расспрашивать администратора гостиницы, услышала в ответ, что, насколько он знает, в районе пещер Лонавла грибы никогда не росли и не продавались. Старуху – птичий потрох, пошел в ад – больше так и не видели.
(Я вижу, как встает заря, и благоразумно умолкаю.)
10
Повторю еще раз: с момента зачатия я, как гость из иного измерения, из иного пространственно-временного конуса, рос и развивался вдвое быстрее, чем наша древняя Земля и все живущие на ней растения и существа. Четыре с половиной месяца от зачатия до рождения – можно ли удивляться, что из-за этой сверхскоростной эволюции беременность моей матери была неимоверно тяжкой? Рисуя себе в воображении, как стремительно раздается ее матка, я не могу сравнить это ни с чем, кроме как с кинематографическим спецэффектом, – словно из-за какой-то дважды нажатой генетической кнопки вся ее биохимия сошла с катушек и принялась накачивать ее протестующее тело с такой яростью, что признаки моего ускоренного созревания были видны невооруженному глазу. Зачатый на одном холме и рожденный на другом, я достиг размеров горы, когда мне полагалось быть еще камешком... итак, я хочу сказать, что хотя вне всяких сомнений я был зачат именно в матеранской гостинице «Лордс сентрал», столь же неоспоримо то, что, когда малыш Гаргантюа Зогойби сделал свой первый удивленный вдох в родильном отделении высшего класса при монастыре сестер Девы Марии Благодатной на Алтамонт-роуд в Бомбее, степень его физического развития была столь высока – достаточно сказать, что его продвижению по родовым путям немало препятствовала щедрая эрекция, – что ни у кого в здравом уме язык не повернулся бы назвать его полуфабрикатом.
Недозрелый плод? Скорее уж перезрелый. Четыре с половиной месяца в мокроте и слизи – это было для меня чересчур долго. С самого начала – верней, еще до всякого начала – я понимал, что мне нельзя терять времени. Торопясь взамен схлынувших вод обрести наконец желанный воздух, но задержавшись близ устья Ауроры из-за довольно-таки милитаристского поведения моего мужского отростка, надумавшего в этот торжественный момент встать по стойке «смирно», я решил дать людям знать о настоятельности моих нужд и испустил мощный бычий рев. Аурора, до которой мои первые звуки донеслись изнутри ее собственного тела и которая чувствовала неимоверный размер того, что собиралось народиться на свет, испытывала одновременно страх и благоговение; но дара речи, разумеется, не лишилась.
– После Ини-Мини-Майни, – задыхаясь, сказала она перепуганной насмерть католической акушерке, которая выглядела так, словно услышала глас из преисподней, – мне кажется, сестрица, у нас появится Му.
От Му до Мавра, от первого крика до прощального вздоха – вот вехи моей повести.
Сколь многие из нас чувствуют сегодня конец чего-то, слишком быстро миновавшего, – отрезка жизни, исторической эпохи, идеи цивилизации, зигзага во вращательном движении бесстрастной Вселенной.
Нет нужды привлекать для объяснений сверхъестественное; какой-нибудь непорядок в ДНК – и все дела. Сбой в основной программе, приведший к образованию слишком большого числа короткоживущих клеток. В Бомбее, в моем родном городе лачуг и небоскребов мы можем считать, что находимся на вершине цивилизации, но это верно лишь наверху, среди стекла и бетона наших рассудков. Там, внизу, в трущобах наших тел мы подвержены самым уродливым уродствам, самым заразным заразам, самым бедственным бедам. Сколько бы домашних кошечек мы ни завели в наших блещущих чистотой, вознесенных в небеса апартаментах, они ничего не смогут поделать с крысами, кишащими в кровеносных клоаках.
Если человек возникает как побочный продукт взрыва, вызванного слиянием двух нестабильных элементов, то полужизнь – вероятно, лучшее, на что можно рассчитывать. От родильной палаты в Бомбее до архитектурного каприза в Бененхели мое путешествие по жизни продлилось всего тридцать шесть календарных лет. И во что превратился за это время младенец-гигант? В зеркалах Бененхели отражается изможденный тип с волосами столь же белыми, истончившимися, извилистыми и путаными, как давно истлевшие пряди его прабабушки Эпифании. Лицо – вытянутое и исхудалое, долговязое тело не сохранило ничего от прежнего неторопливого изящества движений. Профиль из орлиного превратился в мерзко-клювастый, по-женски полные губы стали такими же худосочными, как поредевшая растительность на голове. Полы старого коричневого кожаного пальто, под которым заляпанная краской ковбойка и бесформенные вельветовые брюки, болтаются сзади, как сломанные крылья. Правда, этот сухой костлявый старикан с цыплячьей шеей и грудью ухитрился сохранить примечательную прямизну осанки (я всегда с легкостью мог идти, поставив на голову кувшин с молоком); но если бы вам показали его и попросили угадать возраст, вы бы ответили, что ему в самый раз будут кресло-качалка, мягкая пища и закатанные брюки, что его пора отпустить спокойно пастись, как старую лошадь, или же – если по случаю вы живете не в Индии – вы предложили бы отправить его в дом престарелых. Семьдесят два года, сказали бы вы, да еще правая рука деформирована – не рука, а палка с набалдашником.
«Что росло так быстро, не могло вырасти как надо», – подумала Аурора (позже, когда начались наши ссоры, она сказала это вслух, прямо мне в лицо). Почувствовав отвращение при виде моего уродства, она безуспешно попыталась утешить себя: «Хорошо, что только рука». Печальное событие оплакала за нее сестра Иоанна, акушерка, располагавшая физическую ущербность (на которую моя мать смотрела почти так же, как она) лишь на одно деление ниже психической неполноценности на шкале семейного позора. Она завернула младенца в белую пеленку, скрыв под ней и хорошую, и плохую ручку, и когда вошел мой отец, она вручила ему непомерно большой сверток со сдавленным – и, вероятно, лишь наполовину притворным – рыданием.
– Такой красивый ребенок, в такой прекрасной семье, – всхлипнула она. – Пусть преисполнит вас кроткой радости, господин Авраам, то, что всемогущему Господу угодно было отметить вашего сына клеймом своей крепкой-крепкой любви.
Этого Аурора не могла, конечно, снести; моя правая рука, какой бы уродливой она ни была, – не объект для чьего-либо постороннего вмешательства, человеческого или божественного.
– Убери отсюда эту женщину, Ави, – прорычала с кровати моя мать, – а то я сейчас сама кое-кого клеймом отмечу.
Моя правая рука: вместо кисти – округлый слитный комок, лишь зачаток большого пальца угадывается в недоразвитом отростке. (По сей день, здороваясь, я протягиваю мою нормальную левую, перекрутив ее большим пальцем вниз.)
– Привет, боксер, – невесело поздоровался со мной Авраам, рассматривая неудавшуюся конечность. – Будешь чемпионом. Помяни мое слово: таким кулачищем ты кого угодно уложишь с одного удара.
Слова, которые слетели со скривившихся губ отца, тщетно пытавшегося сохранить хорошую мину при плохой игре, стали просто-напросто пророческими: именно так все и вышло.