Прощальный вздох мавра

Рушди Ахмед Салман

– Какие, собственно, проблемы? – пожала она плечами и, уже направляясь к выходу, взмахнула дымящейся сигаретой. – Вот эту дрянь куда тяжелей бросать. Уж поверь мне на слово. Так что отвыкай давай от стервозы и вдобавок радуйся, что не куришь.

* * *

– Так и знала, что они постараются нас разлучить. С самого начала знала.

Ума переехала в квартиру с видом на море на восемнадцатом этаже небоскреба на Кафф-парейд рядом с «Президент-отелем» и недалеко от галереи Моди. Она стояла на балкончике, театрально разгневанная, на весьма оперном фоне мятущихся кокосовых пальм и обильных струй внезапно хлынувшего дождя; тут же, конечно, затрепетала ее чувственная, полная нижняя губа, тут же дождем полились слезы.

– И твоя родная

мать тебе говорит – что с твоим отцом! – извини меня, это просто мерзко. Фу! И еще Джимми Кэшонделивери! Этот придурочный гитар-вала с порванной струной! Ты прекрасно знаешь, что с первой же встречи на ипподроме он вообразил, что я – некая аватара твоей сестры. С той поры бегает за мной с высунутым языком, как собака. И я, оказывается, с ним сплю? Так, с кем еще? Может, с Мирандой? С одноногим чоукидаром? Думают, я вообще стыд потеряла?

– Но то, что ты рассказывала про свою семью. И про «дядюшку».

– Что дает тебе право знать обо мне все? Ты настырно лез в мое прошлое, и я не хотела рассказывать. Бас. Довольно.

– Но ты сказала неправду, Ума. Твои родители живы, а дядюшка – не дядюшка, а муж.

– Это была метафора. Да! Метафора моей несчастной жизни, моей боли. Если бы ты любил меня, ты бы понял. Если бы ты любил меня, то не зачислил бы меня в люди третьего сорта. Если бы ты любил меня, ты перестал бы трясти своей идиотской лапой и положил бы ее сюда, ты закрыл бы свою милую пасть и придвинул бы ее сюда, ты занялся бы тем, чем занимаются любовники.

– Нет, Ума, это не метафора была, – сказал я, отступая к выходу. – Это была ложь. И страшнее всего то, что ты не отличаешь одно от другого.

Пятясь, я вышел за дверь и захлопнул ее, словно прыгнул с балкона на эти дикие пальмы. Да, именно так переживалось: как падение. Как самоубийство. Как смерть.

Но и это тоже была иллюзия. До настоящего еще оставалось два года.

* * *

Я держался долгие месяцы. Жил дома, ходил на работу, стал специалистом по части маркетинга и рекламы талька «бэби софто», и довольный отец даже назначил меня начальником соответствующего отдела. Мелькали дни пустого календаря. В «Элефанте» произошли перемены. После катастрофы с ретроспективной выставкой Аурора наконец решилась вышвырнуть Васко вон. Осуществила она это в ледяной манере. Аурора дала ему понять, что с годами стала больше ценить тишину и одиночество, и Васко, холодно кивнув, сказал, что не замедлит освободить мастерскую. Если это конец многолетнего романа, думал я, то конец в высшей степени пристойный и вежливый; однако от арктической стужи меня пробрала дрожь. Васко пришел ко мне попрощаться, и вдвоем мы наведались в диснеевскую детскую, где давно никто не жил и с которой все началось.

– Вот и все, ребята [105] , – сказал он. – Пора Васко Миранде подаваться на Запад. Воздушный замок буду возводить.

Он едва не тонул в наплывах своей же плоти и выглядел, как жаба, как карикатурное отражение Рамана Филдинга в комнате смеха; рот его был болезненно искривлен. Он контролировал свой голос, но я заметил блеск обиды в его глазах.

– Ты, наверно, догадался, что она была моим наваждением, – промолвил он, поглаживая восклицательные стены (Бух! Бац! Плюх!). – Точно так же, как была, остается и будет твоим. Может быть, когда-нибудь ты захочешь это признать. Тогда приезжай. Милости прошу, пока иголка не добралась до моего сердца.

105

Слова, которыми поросенок Порки неизменно заканчивал очередной мультфильм.

Я долго – годы – не вспоминал о блуждающем острие в теле Васко, о его осколке льда из владений Снежной Королевы; и теперь подумал, что нынешнему, обрюзгшему Васко угрожает скорей уж не иголка, а банальный инфаркт. Вскоре он уехал в Испанию и никогда больше не возвращался.

Аурора распрощалась также со своим агентом. Она уведомила Кеку, что считает его лично ответственным

за «рекламно-представительский провал» своей выставки. Уход Кеку был шумным: он в течение месяца ежедневно появлялся у наших ворот и тщетно упрашивал Ламбаджана впустить его; он посылал цветы и подарки, которые ему возвращали обратно; он писал слезные письма, которые выбрасывали непрочитанными. Аурора сказала ему, что больше не намерена выставлять свои работы и поэтому необходимость в галерее отпадает. Но безутешный Кеку был уверен, что она предпочла ему его смертельных противников из галереи Чемоулд. Он пытался поговорить с ней по телефону (но Аурора не брала трубку, когда он звонил), слал телеграммы (их она с отвращением жгла), даже пробовал действовать через Дома Минто (сыщик оказался подслеповатым стариком в синих очках и с лошадиными челюстями, как у французского комика Фернанделя; Аурора велела ему не передавать посланий Кеку). Я невольно вспоминал обвинения Умы. Если моя мать сейчас избавилась от двоих любовников, то как насчет Мандука? Дала ли она ему тоже отставку, или он теперь полновластный хозяин ее сердца?

Ума, Ума. Я так по ней тосковал. Я переживал настоящую наркотическую ломку, ночью ощущал, как ее фантомное тело шевелится под моей увечной рукой. Однажды, когда я засыпал (уныние не мешало моему крепкому сну), мне пригрезилась сцена из старого фильма с Фернанделем, в которой, не зная, как будет по-английски «женщина», он рисует руками в воздухе изгибы женской фигуры.

Во сне я превратился в его собеседника.

– А, понятно, – кивнул я. – Бутылка кока-колы.

Мимо, покачивая бедрами, прошла Ума. Фернандель, проводив ее глазами, ткнул большим пальцем в направлении ее удаляющихся ягодиц.

– Моя бутылка кока-колы, – сказал он с законной гордостью.

* * *

Повседневная жизнь. Аурора изо дня в день работала, но меня больше не допускала в мастерскую. Авраам бывал занят допоздна, и когда я однажды спросил его, почему я так надолго задержался в мире детских задниц, – я, которому отпущено так мало времени! – он ответил:

– Слишком уж многое в твоей жизни шло быстрей, чем нужно. Теперь полезно будет чуть затормозиться.

Проявляя молчаливую солидарность, он перестал играть в гольф с Умой Сарасвати. Может быть, ему теперь тоже недоставало ее разнонаправленных чар.

Тишина в раю; тишина и боль. Госпожа Ганди вернулась к власти и сделала сына Санджая своей правой рукой, чем доказала, что в делах государственных моральные принципы не играют никакой роли – только родственные отношения. Мне вспомнились «индийские вариации» Васко Миранды на тему теории относительности Эйнштейна: «Все относительно – то есть все благодаря родственным отношениям. Искривляется не только луч света, но и все остальное. Ради добрых отношений можно искривить точку, искривить истину, искривить критерии назначения на должность, искривить закон. “Дэ” равняется “эм”, умноженному на “ка квадрат”, где “дэ” – династия, “эм” – общая масса родственников, а “ка”, конечно, коррупция, которая является единственной мировой постоянной, – ведь в Индии даже скорость света меняется в зависимости от накладных расходов и скачков напряжения в сети». Отъезд Васко сделал тишину еще более глубокой. Старый дом с его закоулками казался оголенной сценой, по которой шаркающими призраками бродили истощенные, отыгравшие свое актеры. Или, может быть, они играли теперь на других сценах и только в этом доме царила тьма.

Я не преминул заметить – более того, какое-то время это занимало большую часть моих мыслей, пока я бодрствовал, – что случившееся в некотором смысле стало поражением плюралистской философии, в которой мы все были воспитаны. Ибо не кто иной, как плюралистка Ума с ее множеством «я», с ее бесконечной изобретательностью, с ее отношением к действительности как к чему-то чрезвычайно податливому и пластичному – не кто иной, как она оказалась тухлым яйцом; и откатила ее прочь именно Аурора, которая всю жизнь была сторонницей многообразия в противовес единству, а теперь с помощью Минто обнаружила некие фундаментальные истины и воспылала праведным гневом.