Прощальный вздох мавра

Рушди Ахмед Салман

Не раз Айша возникала в контексте двухуровневой темы призраков-двойников. Призрак-Айша преследовала мусорного Мавра; а позади Айши-Ауроры порой виднелись нечеткие прозрачные фигуры – одна женская и одна мужская, с пустотой вместо лиц. Была ли эта женщина Умой-Хименой, или это была сама Аурора? А призрак-мужчина – это был я? То есть Мавр? А если не я, то кто? В этих «призрачных» или «двойных» портретах Айша-Аурора выглядит – или мне чудится? – затравленной, как Ума, когда я пришел к ней после гибели Джимми Кэша. Нет, не чудится. Я знаю этот взгляд. Она выглядит так, словно сейчас развалится на части. Так, словно ее преследуют.

* * *

А она на этих картинах преследовала меня. Точно она была ведьма на скалистом утесе, высматривающая меня внутри своего хрустального шарика и поглаживающая крылатую обезьянку. Потому что воистину я перемещался по темным

местам – с той стороны луны, позади солнца, – которые она сотворила в своих работах. Я жил в ее фантасмагориях, и очами воображения она видела меня отчетливо. Хотя и не абсолютно четко: было такое, чего она не могла вообразить, чего даже ее проникающий всюду взгляд не в силах был увидеть.

В самой себе она проглядела снобизм, который выразился в этом ее презрительном гневе, проглядела страх перед невидимым городом, проглядела свою малабар-хиллскую спесь. С какой ненавистью обрушилась бы на себя теперешнюю та прежняя, радикальная Аурора, королева националистов! Дать повод сказать, что на склоне лет она стала еще одной grande dame Малабар-хилла, прихлебывающей чай и с неудовольствием оглядывающей бедняка у своих ворот...

А во мне она проглядела то, что в этих ирреальных сферах, в компании человека-железяки, зубастого чудища и трусливой лягушки (ибо Мандук определенно был трусом – он никогда сам не участвовал в жестоких делах, на которые нас посылал) я впервые за мою длинно-краткую жизнь обрел ощущение собственной нормальности, радость от того, что во мне нет ничего особенного, чувство общности с людьми вокруг – а ведь это определяющие свойства родного дома.

Есть одна истина, которую знал Раман Филдинг, на которой тайно зиждилась его власть: люди жаждут вовсе не гражданской и социальной нормы – нет, они жаждут возмутительного, невероятного, буйного, того, что способно выпустить на волю нашу дикую мощь. Мы ищем возможности открыто проявить наше тайное.

Так-то, мама: живя среди страшных людей, творя страшные дела, я без всяких волшебных башмаков нашел дорогу домой.

* * *

Готов признать: мощь моих ударов почувствовали на себе многие. Я доставлял насилие ко многим дверям, как почтальон доставляет почту. Я делал, что требовалось и когда требовалось, – делал грязную работу и находил в ней удовольствие. Рассказывал ли я, с каким трудом, преодолевая собственную природу, я учился делать все левой рукой? Что ж: теперь я наконец могу быть правшой, могу в моем новом, полнокровном бытии извлечь из кармана доблестную руку-кувалду, и пусть она свободно пишет историю моей жизни. Моя дубинка неплохо мне послужила. Очень быстро я стал одним из первых боевиков ОМ, наряду с Железякой Хазаре и Чхагганом Одним Кусом Пять (который, как и следовало ожидать, тоже был универсалом, чьи таланты не ограничивались кухней). Команда Хазаре, его одиннадцать – мы трое и еще восемь громил, таких же отчаянных и свирепых, – десять лет не знала себе равных и считалась командой команд в иерархии ОМ. Так что помимо чистого наслаждения игрой распоясавшихся сил были еще поощрения за отличные результаты и мужская радость сплоченного товарищества.

Способны ли вы понять восторг, с каким я окунулся в простоту моей новой жизни? Ибо так оно и было; я упивался ею. Наконец-то, говорил я себе, немного непосредственности; наконец именно то, для чего ты рожден. С каким облегчением прекратил я многолетние бесплодные попытки достичь нормальности, с какой радостью явил миру свое сверхъестество! Можете ли вы вообразить, сколько злости накопилось во мне из-за всех ограничений и эмоциональных сложностей прежнего существования – сколько отвращения к высокомерию мира, к подслушанным женским смешкам, к издевкам учителей, сколько невысказанного гнева из-за тесноты одинокой, по необходимости замкнутой, лишенной друзей и в конце концов разбитой матерью вдребезги жизни? Теперь вся накопившаяся ярость взрывалась в моем кулаке, как порох. Шаррраххх! О, не сомневайтесь, джентльмены и бегумы: я знал, кого надлежит отдубасить и отметелить, знал как и знал почему. И спрячьте-ка ваше неодобрение! В самый темный угол, куда солнце и не заглядывает! Пойдите в кино и убедитесь, что больше всего криков восторга ныне достается не любовнику и не положительному герою – нет, не им, а молодчику в черной шляпе, который стреляет, рубит, колет, который изничтожает любого, кто встает у него на пути! О, бэби. От насилия сейчас млеют. Оно желанно.

В первые годы я был занят подавлением грандиозной забастовки текстильщиков. Меня включили в летучий отряд мстителей в масках под командованием Сэмми Хазаре. После того, как власти вмешивались и разгоняли очередную демонстрацию дубинками и слезоточивым газом, – а в те

годы по всему городу шли митинги, организованные партией Камгар Агхади и профсоюзом текстильных рабочих Гирни Камгар, руководимыми доктором Даттой Самантом, – боевые группы ОМ брали на заметку отдельных демонстрантов, неотступно преследовали их, загоняли в угол и избивали до полусмерти. Мы придавали первостепенное значение виду наших масок и в конце концов отказались от обликов тогдашних звезд Болливуда, предпочтя старинную традицию бродячих актеров «бахурупи» («хамелеонов»), в подражание которым мы обзавелись лицами львов, тигров и медведей. Выбор оказался удачным: представая мифическими мстителями, мы пробуждали в забастовщиках древние страхи. Стоило нам только появиться, как рабочие с воплями разбегались по темным переулкам, где мы настигали их и давали им урок на всю жизнь. Интересным для меня побочным результатом этих дел стало знакомство с новыми крупными районами города: в 1982-83 годах я изучил, наверно, все улочки в Уорли, Пареле и Бхиванди, гоняясь за профсоюзным шлаком, агитаторскими отбросами и коммунистической накипью. Я употребляю эти слова не в уничижительном, а, если хотите, в техническом смысле. Ибо во всяком производстве возникают свои отходы, которые должны быть убраны, спущены, слиты, чтобы могла возникнуть качественная продукция. Забастовщики – пример таких отходов. Мы от них избавлялись. В конце забастовки на ткацких фабриках было на шестьдесят тысяч меньше рабочих, чем в начале, и промышленники наконец смогли провести модернизацию. Мы вычистили всю грязь и получили в результате новенькую, современную, механизированную текстильную индустрию. Так объяснил все это Мандук мне лично.

Если другие больше били ногами, я предпочитал работать рукой. Моей невооруженной правой я охаживал людей с методичностью метронома – как выбивают ковры, как лупят мулов. Безжалостно, как идет время. Я не разговаривал. Удары говорят сами за себя, у них свой особый язык. Я избивал людей и днем, и ночью, порой молниеносно, валя их наземь одним движением руки-кувалды, порой без излишней спешки, обрабатывая правой мягкие и чувствительные места, внутренне гримасничая в ответ на вопли несчастных. Высшим шиком при этом было сохранять лицо нейтральным, бесстрастным, пустым. Те, кого мы били, не смотрели нам в глаза. На определенной стадии они переставали издавать звуки, словно мирясь с нашими кулаками, каблуками, дубинками. Они тоже становились бесстрастными, незрячими.

Человек, подвергшийся серьезному избиению (давным-давно это интуитивно постиг во сне Оливер д'Эт), меняется необратимо. Его отношение к собственному телу и разуму, к внешнему миру становится иным как в очевидных, так и в глубоко скрытых проявлениях. Некое самоуважение, некая идея свободы выбиты из него навсегда, если с ним работал профессионал. Вколачивается обычно отрешенность. Жертва – как часто я это наблюдал! – отрешается от того, что происходит, ее сознание как бы парит в вышине. Человек глядит на себя вниз – на свое бьющееся в конвульсиях тело, на свои ломающиеся конечности. Потом он никогда полностью в себя не вернется, и все предложения войти в более крупное, коллективное образование – профсоюз, к примеру, – будут отвергнуты.

Удары по различным зонам тела воздействуют на разные участки души. Долгая обработка ступней, к примеру, влияет на смех. Кого так били, никогда уже не будет смеяться.

Только тот, кто смирится с неизбежным, примет его по-мужски, как должное, – только тот, кто поднимет вверх руки, признает свою вину, скажет свое mea culpa [117] , – только он сможет извлечь из пережитого нечто ценное, нечто положительное. Только он сможет сказать: «Будет хотя бы впредь наука».

117

Буквально: моя вина (лат.).

Подобное происходит и с избивающим: он меняется. Избивая человека, испытываешь экзальтацию – совершается откровение, вселенная распахивает заповедные врата. Разверзаются бездны. Мы видим поразительные вещи. Мне порой открывались прошлое и будущее разом. Удержать воспоминание об этом было невозможно. Под конец работы образы таяли. Но я помнил, что видение было. Что-то произошло. Это меня обогащало.

Наконец мы прикончили-таки забастовку. Я был удивлен тем, как много на это ушло времени, как верны были рабочие шлаку, отбросам и накипи. Но, как сказал нам Раман Филдинг, забастовка текстильщиков была для ОМ испытательным полигоном, она закалила нас, сплотила наши ряды. На очередных муниципальных выборах партия доктора Саманта получила лишь горстку мест, а ОМ – более семидесяти. Маховик стал раскручиваться.