Прощальный взгляд
Шрифт:
— Может быть.
— Нет, скажите, что вы на самом деле думаете?
— А я и на самом деле думаю: «Может быть, он убил». Я почти не сомневаюсь, что того типа на складах убил он. Относительно двух других я сомневаюсь, и с каждым часом сомневаюсь все больше. Теперь у меня возникло предположение, что Ника использовали как подставное лицо и что Нику может быть известно, кто подвел его под удар. А следовательно, он может оказаться четвертым.
— Вам поэтому не хотелось ехать со мной?
—
— Но я почувствовала. Слушайте, если вам так надо быть там, поворачивайте машину, я пойму. — Потом она добавила: — Я всегда могу завещать свое тело науке. Или попытать счастья с другим кандидатом.
Я засмеялся.
— Ничего смешного, — сказала Мойра. — Мир идет вперед семимильными шагами, и при современной конкуренции кандидатами не пробросаешься.
— Возвращаться попросту не имеет смысла, — сказал я. — Ника хорошо охраняют. Он не может оттуда выбраться, и к нему никто не сможет пройти.
— Значит, оба ваших «может быть» под надежной охраной, не так ли?
Мы надолго замолчали. Мне хотелось порасспросить ее о Нике и ее муже, но, если б я воспользовался и этой ситуацией, и этой женщиной, я опустился бы до уровня компьютера, до уровня шпиона, а так низко я никогда не опускался.
Незаданные вопросы, растревожив меня, так и остались незаданными. Мозг мой бездействовал. И то чувство, что для меня нет жизни вне работы, которым я иногда взбадривал себя, как наркотиком, вдруг улетучилось.
Женщина рядом со мной обладала незаурядной интуицией. Почувствовав, что я сбросил защитную броню, она прижалась ко мне. Ее тепло согревало меня.
Она жила на берегу Монте-Висты, ее прямоугольный дом — сплошная сталь, стекло и деньги — возвышался на крутой скале.
— Если хотите, поставьте машину под навес. Может, зайдем в дом и выпьем?
— Разве что одну рюмку.
Она попыталась открыть дверь.
— Это же ключ от машины, — сказал я.
Она на минуту задумалась.
— Интересно, что бы это могло значить?
— Скорее всего, одно — вам нужны очки.
— Я и так читаю в очках.
Она пропустила меня вперед и зажгла свет в холле. Мы прошли в восьмиугольную комнату, в которой вместо стен были сплошные окна. Луна висела так низко, что, казалось, протяни руку — и дотронешься до нее; внизу зигзагами белели волнорезы.
— Приятное местечко.
— Вы в самом деле так думаете? — спросила она удивленно. — Видит бог, пока мы не построились, здесь было красиво, и планы у архитектора тоже были интересные. Но дом нарушил все, — сказала она и, помолчав, добавила: — Построить дом — все равно что посадить птицу в клетку, а птица — ты сам.
— Это у вас в клинике так говорят?
Она обернулась ко мне с улыбкой:
— Я много болтаю?
— Вы предлагали выпить.
Она
— Что вы хотите?
— Шотландское виски.
Она отвела глаза. Меня снова поразил ее незащищенный взгляд; он промелькнул так же неожиданно, как мелькает свет, зажженный где-то в глубине дома.
— А если я передумаю? — сказал я.
Она не стала противиться. Сбросив одежду, мы рухнули на ковер, как борцы, у которых одинаково почетным и достойным считается пригвоздить противника и быть пригвожденным им. В какую-то минуту она вдруг сказала: «А ты нежный».
— В старости есть свои преимущества.
— Не в этом дело. Ты напомнил мне Сынка, а ему ведь было всего двадцать. С тобой я снова почувствовала себя Евой в раю.
— Такие разговоры нас далеко заведут.
— Ну и пусть, — она приподнялась на локте. — Тебе неприятно, когда я говорю о Сынке?
— Как ни странно, нет.
— Правильно. Бедняжка был такой никчемушный. Но нам было хорошо вместе. Мы жили, как несмышленые ангелы, друг для друга. Он до меня не знал женщин, я знала только Ральфа.
Когда она заговорила о муже, у нее упал голос, а у меня — настроение.
— Ральф был ужасно техничный и самоуверенный. Он врывался в постель, как армия колонизаторов в слаборазвитую страну. А с Сынком все было совсем иначе. Он был такой трогательный, такой сумасшедший. Наша любовь была фантазией, в которой мы жили... Мы играли, все равно как дети играют в папу и маму. Иногда Сынок делал вид, что он Ральф. Иногда я делала вид, что я его мать. Тебе кажется, мы были не в своем уме? — спросила она с нервным смешком.
— Спроси Ральфа.
— Тебе скучно?
— Напротив. И долго длился ваш роман?
— Почти два года.
— А потом вернулся Ральф?
— В конце концов да. Но я порвала с Сынком до его приезда. Нашей фантазии не было удержу. Сынку — тоже. Кроме того, я не могла сразу перескочить из его постели в постель Ральфа. Меня и так чуть не замучила совесть.
Я посмотрел на нее.
— Никогда в не подумал, что тебя может замучить совесть.
Помолчав с минуту, она ответила:
— Ты прав. Не в совести дело. Отчаяние меня замучило. Я отказалась от единственной в своей жизни любви. И ради чего? Ради дома за сто тысяч долларов и клиники за четыреста? Глаза б мои на них не глядели. По мне уж лучше назад, в «Магнолию», в мой однокомнатный номер.
— "Магнолии" больше нет, — сказал я. — И не слишком ли ты раздула эту историю?
— Может, я кое-что и преувеличиваю, — ответила она задумчиво, — особенно хорошее. Женщины склонны сочинять истории, в которых они играют главные роли.