Прощание с весельем
Шрифт:
где надо пахать и сеять и где не надо;
что обводнять, а что осушать;
где вырубать, а где взлелеивать;
на какую глубину копать и с какой скоростью заравнивать;
что внедрять и какими темпами;
чем, наконец, «государство богатеет, и как живет, и почему не надо золота ему, когда простой продукт имеет» — сорокаградусный. Впрочем, если не богатеет, а наоборот (существует и такая точка зрения) — тоже ясно почему.
Все — повторяю снова и снова — известно, подсчитано, подытожено, и никого больше ничем подобным не удивишь.
Удивляются только
Мне звонит знакомый почитатель, ученый человек, экономист.
— Старик, ну ты выдал опять! — восторженно кричит он в трубку. — Мы-то, конечно, давно это знали, но ты молоток! Слушай, как тебе удается? У меня тут коллеги сидят из Баку, я им вслух прочел, так они не поверили: еще раз глазами перечитали. Прямо, говорят, это их бакинский случай — один к одному. Только географию поменять — и один к одному. Очень удивляются. Наверняка, говорят, у него «рука» где-то имеется. Сознавайся, старик, есть «рука»? Между нами.
— Есть, есть, — устало «сознаюсь» я. — Даже две.
— Как, и в Баку «рука»? — пугается знакомый. — Ну, знаешь… Тебе палец в рот не клади.
— И не надо, — отказываюсь я. — Во-первых, негигиенично, А во-вторых, откусить ведь могу.
Мне задают вопросы…
И я все чаще начинаю задавать себе вопрос: ну, а им-то, тем, которым все известно, которые знают, видят, негодуют — как им-то удается… промолчать?
Сижу за столом у приятеля — случайный гость, единственный лирик среди, так сказать, физиков. «Физиков» там трое: сам приятель, сотрудник его, равный ему по должности, молчаливый блондин, и начальник их отдела — молодой еще, вернее, моложаво выглядящий брюнет с энергичными чертами лица и превосходительной, иронической улыбкой.
Разговаривают они о директоре своего предприятия. Говорит в основном начальник. Резко говорит, точно, с жестким, убийственным юмором. Тихоня блондин помалкивает, приподнимает почти отсутствующие брови и, складывая трубочкой розовые губы, чуть заметно кивает.
Приятель мой, как хозяин застолья, более активен: вставляет иногда меткие замечания, похохатывает.
Директора они между собой называют «Самый-самый». «Наш Самый-самый, — говорят, — отмочил…» Это потому, что директор, когда он еще не был директором, а работал в отделе архитектуры горисполкома, рассказывая о родном городе, только таким его преподносил — «самым-самым»: самая широкая улица — у нас, самая просторная площадь — тоже, самая высокая труба, самый гигантский памятник, самый длинный мост… Потом оказывалось (некоторые заводные товарищи специально докапывались), что самая высокая труба не у нас, а где-то на Урале, самая широкая улица в соседнем городе, самый гигантский памятник на другом континенте и так далее.
Теперь директор дорвался, осуществил голубую мечту — построил на своем предприятии самый-самый длинный цех. Хотя для развития мощностей хватило бы цеха втрое короче. Но он добился «самого»: убедил, уломал, умаслил высокие инстанции. Высидел в приемных, выклянчил, выплакал.
Самый-самый длинный цех проработал самое-самое короткое время, ровно столько, чтобы сдать его приемной комиссии.
— А другие что же? — робко спрашиваю я, дилетант, увлекшегося сарказмом рассказчика. — Прочие-то руководители? — Я не отваживаюсь произнести: «А вы?»
— Что другие? — живо откликается он. — Другие, разумеется, в камыши. — И, зло блеснув глазами, заканчивает — Только вот на хрена им в камыши? Они же не охотники — уток не стреляют.
Приятель мой опять хохотнул.
А сотрудник его, когда мы вышли с ним на кухню покурить, печально сказал мне:
— Вы нашего шефа завтра послушайте. Завтра у директора юбилей.
Я пошел на этот юбилей.
Черноволосый начальник моего приятеля выступал там одним из первых. Говорил он хорошо, убедительно, достойно, чуть взволнованно. Мне особенно запомнилась одна чеканная фраза — из концовки его речи. «Вы шли, — сказал он, обращаясь к директору, — единственно правильным путем — путем раскрытия неповторимости своего организаторского таланта».
Хорошо выступали и другие ораторы — тепло, задушевно.
Только приятель мой что-то все ерзал, кривился, потирал горло.
— Прямо засуха, — шепнул в какой-то момент.
Под конец уже он вдруг решительно поднял руку.
«Сейчас врежет!» — напрягся я.
Приятель быстро поднялся на трибуну, налил стакан воды, залпом выпил, откашлялся и звонко произнес всего одну фразу:
— Целиком и полностью присоединяюсь к предыдущим ораторам!
Юбиляр недоуменно поднял брови, не зная, очевидно, как ему следует на это реагировать.
Зал помог директору: раздались добродушные смешки, редкие аплодисменты. Тогда сдержанно улыбнулся и директор, оценив непринужденную, шуточную концовку торжественной части.
На улице уже, возле машины, я спросил приятеля:
— Как тебе удалось?..
— Да ну! — махнул рукой он. — Ничего же — проглотили. А то развели тягомотину. Мне главное так пить захотелось, а они тянут, тянут.
Он решил, наверное, что я интересуюсь: как удалось ему отважиться на столь лихую шутку.
— Как удалось тебе промолчать про самый длинный цех? И вообще — про все это?
— Ты что?! — встревоженно уставился он на меня. — Тебя, может, домой подбросить?
— Как удалось тебе промолчать? — повторил я.
— Да иди ты! — обиделся приятель. — На юбилее, что ли, про такое?
— Как удалось тебе промолчать раньше?
— Раньше-раньше! — сквозь зубы сказал он. — Ты едешь или нет?
Я покачал головой.
— Ну, гляди.
Он захлопнул дверцы, развернулся, покатил.
А я смотрел вслед его шустрому «жигуленку» и думал: «Как же ему все-таки удается молчать?.. Как нам это удается?.. Почему мы не молчим только в телевизионных фильмах?»
КАК СТАТЬ ЗНАМЕНИТЫМ ПИСАТЕЛЕМ