Прощание
Шрифт:
Прощаясь с пограничниками в окопах, Скворцов долго тряс каждому руку, словно расставались навсегда. И пограничники понимали это. Кто говорил: «Не поминайте лихом, товарищ лейтенант», или: «Простите, товарищ лейтенант, ежели было что не так», – кто вздыхал. Может быть, он, начальник заставы лейтенант Скворцов, и неправильно поступал, не по-командирски, но не пожалел об этом, шагая назад, к овощехранилищу. Идти было невыносимо трудно, носки заплетались, подошвы шаркали, – расслабленная старческая походка. И автомат давил на плечо, даже пустая кобура тянула к, земле. Пустая – потому что свой пистолет отдал Белянкину, у того пистолет отказал,
– Игорь, если фашисты позволят… – Поправился: – Если обстановка позволит, проведем коротенькое партсобрание. О том, чтоб воевать по-чекистски и не сдаваться.
– Да мы и так…
– Товарищ лейтенант! – прервал Скворцова старшина. – Я считаю: партсобрание не помешает.
– Проведем, – сказал Скворцов, мельком подумав, что старшина, как и до войны, продолжает вмешиваться и наставлять начальника заставы.
– Товарищ лейтенант, – сказал старшина. – Дозвольте до собрания разнести по окопам хлеб и кашу.
Скворцов кивнул, а Белянкин сказал:
– Лободе передашь, чтоб подошел сюда. Нас трое и он, больше членов и кандидатов в живых не осталось…
– Товарищи командиры, вот каша… А Лободе передам…
Скворцов зачерпнул ложкой, поднес ко рту. Затхло, клейко, на зубах скрипнула кирпичная пыль. Проглотил. Передал алюминиевую с дырочкой и погнутую ложку Белянкину, а тот старшине. Оставшиеся пайки старшина сложил в сумку из-под противогаза, взял котелок, потопал, гремя сапожищами. Белянкин сказал надтреснуто, с гримасой боли:
– Слушай, Игорь, неужто это правда? Что мои сыны погибли. Что погибло столько пограничников. Что война…
– Она идет и скоро ли кончится – кто знает.
– Ты предполагаешь, что фашисты напали на все наши западные заставы? Или, может, лишь на участке отряда, ну, от силы округа?
– Нападение по всей границе.
– Чего, чего, а уверенности тебе не занимать. – И, внезапно ожесточась, ударив себя кулаком в грудь и потревожив раненое предплечье и охнув, выкрикнул: – Война скоро кончится, полевые войска шарахнут фашистов, и мы будем добивать врага на его территории! Нам же нужно продержаться…
– В этом мы сходимся – нужно держаться.
Белянкин пошевелил пальцами раненой руки, поморщился, сомкнул челюсти. Скворцов отпил из фляжки, предложил Белянкину – у того фляги не было. Белянкин сделал два-три глотка, струйка воды потекла по подбородку, по кадыку, промывая след на пропыленной, грязной коже.
– Навестим раненых, политрук.
– Навестим, начальник. Их же подбодрить надобно, утешить, поднять дух.
В подвале горел следовой фонарь, – еще вчера, еще ночью они пользовались этими фонарями на границе, – освещал запавшие глаза, провалившиеся рты, запекшуюся кровь повязок. Раненые лежали на полу, на картошке. Бессвязные, бредовые стоны. Тех, кто был в сознании, Ира и Женя поили водой, кормили кашей; Клара – на корточках –
– И все-таки вы врете!
– Ну, что ты, Кларочка? Успокойся. – Белянкин обнял жену, погладил ее по затылку, она сбросила его руку. Белянкин выпрямился, растерянный, несчастный.
– Ребята, – сказал Скворцов. – Знайте, что мы вас не бросим. Что бы ни стряслось…
– Спасибо, товарищ лейтенант, – произнес прерывистый, угасающий басок слева.
Они его благодарят? Это он должен поклониться им в ноги. И Скворцов сказал:
– Вам спасибо, ребята. Воевали достойно, не посрамили чести дзержинцев…
– Родина этого не забудет, – сказал Белянкин.
Наверху загрохотало, с потолка сорвались капли. Скворцов и Белянкин, лереглянувшись, заспешили из подвала. Скворцов выходил, и его будто подталкивали в спину взгляды остающихся в подвале. А может, напротив, притягивали магнитом, не отпускали? Потому-то он и торопился и старался удержать шаг. Снаряды кромсали внешнюю линию обороны, как будто она не искромсана, – с востока била артиллерия, из-за Буга – бронепоезд. Грохот разрывов, пламя, дым, взметенная земля – все, ставшее уже обычным. Обстрел прекратился, а где атакующие цепи? Их не видно. Через пять минут разнеслось:
– Красные пограничники, сложите оружие. Если вы не примете ультиматума германского командования, вы будете уничтожены смертоносным огнем нашей артиллерии. Вы погибнете от ран, голода и жажды. Красные пограничники, сдавайтесь в плен, вам гарантировано гуманное обхождение…
Говорили, вероятно, в жестяной рупор, – четко, старательно, и оттого акцент еще сильней. Слова коверкают, но смысл ясен: сдавайтесь. Скворцов сказал:
– Чуешь, политрук? Как ответим?
– В бою ответим, – сказал Белянкин. – И на партсобрании примем решение…
В рупор трижды повторили обращение и умолкли. Немцы не обстреливали, – может быть, ожидали, что в развалинах выкинут белый флаг? Ну, дожидайтесь. У нас все превратилось в красное – намокшие кровью бинты, полотенца, куски простыней и нательных рубах. Потому извиняйте, господа: нету белого цвета. А красный вас не устроит? Это вы когда-нибудь выбросите белый флаг, проклятые!
– Игорь, – сказал Белянкин. – Вон Лобода идет. Откроем собрание?
– Открывай. Несколько слов – и все. А первым пунктом повестки дня я предлагаю: почтить память погибших пограничников заставы…
Сквдрцов сдернул фуражку, сдернули и другие. Постояли, опустив головы. Белянкин сказал:
– Товарищи коммунисты! Разрешите открыть внеочередное партийное собрание. Кворума у нас не набирается… – Запнулся, потом решительно продолжал: – Но причина уважительная, и вышестоящий политический орган, надо полагать, посчитает данное собрание правомочным… Для ведения собрания необходимо избрать президиум… Начальник заставы лейтенант Скворцов, политрук Белянкин. Голосуем. Единогласно. Я думаю: председатель Скворцов, секретарь Белянкин. Ну, и доклад мой. Или, вернее, информация…