Прощание
Шрифт:
Порой понуждал себя: взгляни под иным углом, возможно, все представится не столь мрачно и безнадежно, ведь немцы должны понимать, что война – штука обоюдоострая. Неужели Гитлер совершенно обезумел после побед в Польше, Франции, Бельгии, Норвегии, Югославии, Греции и где там еще? Должен же соображать: с нами у него номер не выйдет! Но насилие над собой мало что давало. Как ни подлаживайся, под каким углом зрения ни оценивай то, что происходило за рекой, убеждение оставалось неколебимым: авантюристы и маньяки, они развяжут смертоубийственную войну, развяжут. Когда это будет? Сегодня, завтра? Месяц спустя? Но рано или поздно случится. Казалось, немцы не весьма-то и скрывают свои намерения; купаясь в Буге, пересекали фарватер, плыли к восточному берегу, сыскав брод, становились на ноги и, отгоняемые нашими нарядами, орали: «Рус, скоро капут!»; на сыром, пологом западном берегу голопузый немец прутиком чертил на песке: «Russland kapituliert!»; на оборудованных артиллерийских позициях – тяжелые орудия развернуты
– Будь начеку! – сказал начштаба, прихлопывая по хромовому голенищу плеткой. – Если это, конечно, не провокация.
– А вы не исключаете провокации?
– Все может быть, сразу не перепроверишь. Большинство-то местного населения немцы недавно отселили из пограничной полосы вглубь, – сказал начальник штаба. – Ну, я поскакал, все заставы нужно лично предупредить о повышении боевой готовности…
И Скворцов стал произносить на боевых расчетах:
– По имеющимся данным, Германия вынашивает планы военного нападения на Советский Союз…
Белянкин кряхтел, покашливал, кидал красноречивые взоры, но открыто выразить неудовольствие не посмел.
Суббота всегда радовала возможностью передохнуть, побаниться. Но надо было дорыть ходы сообщения, нарастить блокгаузные накаты, перед блокгаузами вырубить кустарник, расчистить секторы обстрела из амбразур. А с банькой порядок: натопили, натаскали и нагрели воды, часов с четырех потянулись с газетными свертками под мышкой. Обычно банились в непреложной очередности: сперва рядовые пограничники и сержанты, меж которых затесывались бойцы-железнодорожники, затем старшина заставы и его окружение – писарь, кладовщик, повара, затем Брегвадзе и Варанов, затем Белянкин с семейством и завершал Скворцов с женой. Поначалу Ира ни за что не соглашалась мыться со Скворцовым: стеснялась. Подействовал пример Белянкиных, но все же Ира не переставала конфузиться: Скворцов же, наоборот, дурачился, резвился, а бывало, и озоровал: казацкая, чертячья необузданность… Субординация банного дня соблюдалась и нынче – с той, однако, разницей, что Скворцов зашел в предбанник с первой партией. Он наскоро простирнул трусы, майку, носовой платок, наскоро намылился, обдался из шайки, на полок париться не полез – и будь здоров, грехи смыты. Он подумал об этом и вспомнил, как Женя прыгнула в старицу: «Смою с себя грех!» Впрочем, Женя не только дерзко пошутила, но и поплакала и в испуге оглянулась. На шершавой, в потеках, стене предбанника опять возникло: Женя улыбается, руки и ноги бронзовые, с выгоревшим пушком, на шее коралловые бусы, белое платье, белые туфельки нетерпеливо пританцовывают, – такой Женя предстала на Владимир-Волынском вокзальчике. Протяни сейчас руку, и ощутишь теплое, податливое тело. Но он не протянет, так лучше обоим, Жека. Жекой звала ее да и посейчас зовет Ира. А Женя с ней почти не разговаривает. Молчит теперь и со Скворцовым. Но сегодня утром, словно ненароком зайдя на кухню, сказала ему:
– Пожалуй, я уеду в Краснодар…
Он растерялся, не зная, что и как ей ответить. Она повторила: «Уеду домой», – и выбежала из кухни. Сквозь тонкую дощатую дверь слышно было, как она в своей комнатушке двигала чемоданом, раскрывала шифоньер и всхлипывала. Скворцов едва не выскочил вслед за ней, но на кухню вошла Ира, принялась наливать ему чай в чашку с голубым ободочком, и он остался сидеть за кухонным столом, у чашки с голубым ободочком, подавленный безвыходностью положения и собственной мелкостью. Но, быть может, действительно ей уехать в Краснодар? Переболеют они трое, перемучаются, все рассосется в семье лейтенанта Скворцова и вернется на круги своя. Рассосется все? Нет! Та ему дорога и эта, без них он не сможет. И с ними отныне не сможет. Так, как было прежде, не будет. Любовь? А не моральное ли, не бытовое ли это разложение? Явления многозначны, еще более многозначны слова, так повернут смысл, что закачаешься. Как он будет без Жени, ежели она уедет? Надо было жениться в Краснодаре не на Ире, а на Жене?.. Запутался. Чепуха какая-то, ересь! Нет хороших, чистых и ясных мыслей, есть немощные, виляющие, скользкие мыслишки-недоноски. Сам ты на поверку скользкий тип, лейтенант Скворцов. Да… И не забывай о нависшей над тобой тени военного трибунала. И о нависших, как туча, фашистах не забывай… Из бани Скворцов направился в канцелярию, подписал подсунутые старшиной накладные. Потом поднялся на пограничную вышку. Часовой доложил ему, передал бинокль.
– Товарищ лейтенант, не простыньте с бани-то. Сквозняки туточки гуляют…
– Ништо! – сказал Скворцов. – А баня мировая, с темнотой сменишься, дуй париться!
– Есть париться, товарищ лейтенант! – осклабился часовой. – Кино ноне не будет?
– Обещали подбросить кинопередвижку.
– Товарищ лейтенант, осторожней! Там седьмая ступенька вовсе расхлябалась…
– Ништо! А ступеньку завтра приколотим… Наблюдай в оба!
И покуда Скворцов спускался с лестницы, – седьмая ступенька и впрямь держалась на волоске, – и покуда вышагивал по затравеневшему двору, меж подбеленных груш, яблонь и вишен, мимо колодезного сруба, мимо беседки, где резались в домино, – его не покидало раздумье: что означает эта утихомиренность за рекой? И моторов не слыхать – ни танковых, ни автомобильных. Только самолет подвывает в облаках. Скворцов тревожился, когда немцы мельтешились за Бугом. Но еще тревожнее стало сегодня, при тишине. Что за странная, уплотненная тишина, что она сулит? Тревога проникала в Скворцова, пропитывала, черная, липкая, знобящая. Или холодно после бани, – не обсох как следует, волосы мокрые, на сквознячках продувает? Скворцов зашел домой, повесил на террасе выстиранное бельишко, вернулся в канцелярию, там уже Варанов, распаренный, с чистым подворотничком, волосы на косой пробор.
–Сгоняем блиц, товарищ начальник? Не уважишь бывшего пограничника?.. И мне, кстати, не до шахмат. Муторно на душе: чего фашисты затаились?
– Иди к мосту, будь с бойцами, – сказал Скворцов.
Проводив Варанова, испытывая гнетущее томление, он пошел к беседке. Там курили, переговаривались, стучали костяшками домино, политрук Белянкин и сержант Лобода пели под баян. Приятно поет политрук, звонко, врастяжку. Хлебом его не корми – дай спеть и сыграть на баяне, бойцы его слушают с удовольствием. Лобода подхрипывает, но с чувством. Пойте, ребята, смолите цигарки, забивайте «козла», беседуйте о своих завтрашних планах, а у меня на завтра планы – завершить саперные работы. Кто-то из курильщиков позвал:
– Товарищ лейтенант, прошу к нашему шалашу.
– Спасибо, – сказал Скворцов, – я так, мимоходом.
– Народ настаивает, – сказал Белянкин, обрывая пение.
– Ну, коль народ… – Скворцов присел на скамейку подле Лободы, спросил Белянкина: – Товарищ политрук, как с кино?
– Не состоится, товарищ начальник заставы. Из отряда звонили: не приедет передвижка.
– Ну вот, – досадливо сказал Скворцов. – А что за фильм обещали?
– "Веселые ребята". Комедия.
– Вечно они подводят, – сказал Скворцов и подумал: «Веселые ребята»? Комедия? Не до веселья нам будет, трагедией пахнет, не комедией: война надвигается…"
5
Около полуночи зазвонил телефон.
– Скворцов? Слушайте меня, Скворцов, внимательнейше…
Показалось, что говорит майор Лубченков – неторопливо, веско, в нос, – но это был начальник отряда. Без утайки, открытым текстом он говорил:
– В двадцать три часа на участке четвертой комендатуры задержан немецкий, солдат двести двадцать второго пехотного полка семьдесят четвертой пехотной дивизии Альфред Лисков…
«Везет же капитану Бершадскому, все на его участке происходит», – машинально подумал Скворцов, прижимая трубку к уху.
– Он перешел на нашу сторону и сообщил, что немецкая армия предпримет наступление на Советский Союз в четыре часа утра двадцать второго июня, что это ему стало известно от его командира обер-лейтенанта Шульца…
«Так вот оно… Так вот оно… Так вот око…» В висках запульсировало, и стало нечем дышать, и Скворцов расстегнул пуговицу.
– Перебежчик рассказал далее, что немецкая артиллерия заняла огневые позиции, а танки и пехота – исходное положение для наступления…
«Неотвратимо… Неотвратимо… Неотвратимо…» Молоточки выстукивали в висках и затылке, испарина покрывала лоб и шею, рука с телефонной трубкой подрагивала.
– Заставу приведите в боевую готовность, организуйте взаимодействие с соседями. Дальнейшие указания получите через коменданта. И не робейте, в случае чего – помощь подоспеет… Ясно?
Скворцов хотел и не смог ответить, голос отказал, в горле булькало.
– Я спрашиваю: вам ясно?
Мучительно преодолев спазм, Скворцов произнес:
– Ясно, товарищ майор.
– Надеюсь на вас…
В трубке щелкнуло, а Скворцов еще держал ее возле уха. Не молоточки выстукивали башку – иглы покалывали, боль острая, колющая. Скворцов потер виски, затылок, подтянул ремень и уж затем заметил, что он делает. В комнату набивался лунный свет, отпечатывал на полу переплет рам, в раскрытую форточку наносило запах зацветших роз – с клумб, сырость, лягушиное кваканье и соловьиный свист – с поймы, и никаких чужих звуков, даже самолет сгинул.