Прощание
Шрифт:
Один матрос вдруг осознает, что мы плывем вдоль африканского побережья. Он смотрит на берег и говорит:
— Песчаный пляж! А сколько места для парковки! — я думаю, что человек хотел сострить, но нет: он говорит это на полном серьезе.
Для путешествия мне нужны медикаменты, в том числе и перевязочный материал. Когда я спрашиваю врача о нездоровой стюардессе, он отвечает:
— Она просто не встает. Теперь она, очевидно, хочет показать, насколько плохи ее дела, и целеустремленно добивается того, чтобы ее отправили
Медицинская сестра интересуется, для чего мне нужно так много лекарств и перевязочных средств, и я отвечаю:
— Я покидаю корабль — экспедиция по Африке. А для ран от стрел все нужно в двойном объеме. — На ее вопрос — почему, я отвечаю: — Для обработки раны спереди и сзади, стрелы же проходят насквозь! — Она оскорбленно отворачивается и презрительно фыркает.
Я рассчитался по долгам с радистом и главным стюартом и в какой уже раз перебираю свое барахло: что взять с собой, что мне безусловно необходимо, что пойдет в чемодан, что останется на борту? Сумка с фотоаппаратурой чертовски тяжела. Почему я наконец не приобрету себе новую, более легкую?
Единственная забота, волнующая всех, как командование корабля, так и экипаж, — это вопрос о том, удастся ли прием в Дурбане. Потребуются все стюардессы, так что на берегу они побывают немного, разве что корабль простоит в порту дольше, чем это угодно космосу. Это относится и к офицерам. Они должны явиться при полном параде, чтобы представлять страну мореходов — Федеративную Республику Германии.
— И все для какого-нибудь консульского народа или так называемого «купечества», — подогреваю я себя.
— Так должно быть, — ворчит старик.
У шефа другие заботы. Каждый раз, когда речь заходит о Дурбане, он объясняет мне, что в Дурбане он должен сойти на берег, чтобы купить ботинки и пену для ванны. Это, кажется, стало его идеей фикс: Дурбан равняется ботинкам и пене для ванны. А теперь шеф не знает, когда ему будет позволено сойти на берег. В конце концов, эта неопределенность его измотает.
Вечером на корме проходит большая вечеринка. Старик подменил на мостике второго помощника с тем, чтобы тот тоже немного поучаствовал.
Глядя в темноту, старик говорит:
— Я должен побеспокоиться об этом пароходе по левому борту.
— Да он же ясен, — говорю я, — он же показывает зеленый.
На это старик бормочет из темноты:
— Увидишь зеленый по правому борту, уйди с дороги, но если по левому борту — красный, то все ясно, нет никакой опасности. Зеленый к зеленому и красный к красному.
— А как дальше?
Старик продолжает без запинки:
— Если виден красный по правому борту, то тебе надо освободить путь, однако если по левому борту зеленый, то можешь спокойно продолжать свой путь. В этом случае зеленый должен быть в готовности и должен освободить тебе
— Ура! — кричу я, и мы оба разражаемся восторженным смехом.
Теперь старик с циркулем и угольником «колдует» в штурманской рубке.
— Почему ты делаешь расчеты за второго помощника? — спрашиваю я. — Он же может сделать это и сам.
— Просто это доставляет мне удовольствие, — говорит старик.
Лежащая на столе карта называется «Mossel Bay to Cape St. Francis».
Я откидываю тяжелый занавес и вхожу в рулевую рубку. Впереди по левому борту видны светлые огни. Это порт Элизабет. Старик, который теперь стоит рядом со мной, говорит:
— Мы идем со скоростью почти пятнадцать миль, такого у нас еще никогда не было во время этого рейса.
Наш курс проходит так близко от берега, что на экране радара побережье четко прорисовывается.
— Радуйся, — говорит старик, — что ты решился покинуть корабль. Ты ведь уже сейчас видишь, насколько раздражительными становятся люди — и после этого еще длительный обратный путь. Посмотреть на Африку другими глазами, чем на нее смотрят южноафриканцы, мне это было бы интересно. Второй помощник скоро должен вернуться, мы должны хотя бы показаться на вечеринке.
Мы сидим на юте под желтыми, красными, зелеными электрическими лампочками на складных скамейках пивоварни. Вибрация корабля едва ощущается. Ночное море неспокойно. Полумесяц не может в нем отражаться. Шелест моря, несколько шумов, производимых ветром. Шумовой фон создают и то затихающие, то нарастающие разговоры людей на другом конце ряда составленных столов, снова и снова раздающийся взрыв веселья, когда кто-нибудь рассказывает анекдот или отпускает сальную шутку.
— Как на садовом участке, — говорю я старику, сидящему напротив меня.
Старик только кивает. Ощущение, что ты находишься на корабле, который плывет по воде, исчезает. Только когда я ловлю себя на мысли, что легкий бриз — это обтекающий воздушный поток, я на мгновение осознаю, что я плыву через ночь на большом корабле.
А теперь начинается такое веселье, что просто «дым коромыслом». Ангелов растягивает украшенный многими блестками аккордеон и раздается музыка. Глупая болтовня переходит в пение, и вскоре уже первые пары решаются выйти на освободившуюся танцевальную площадку.
Мне на память приходит мое плавание на небольшом каботажном судне вдоль греческого побережья. Это был единственный раз, когда я танцевал на корабельной палубе. Почти полная луна вышла из-за облаков, разбросанных по небу, словно чернильные пятна, и обсыпала море серебром. Тогда, перед проплывающими бледными известковыми берегами танцевали мужчины. Настоящий сиртаки лучше подходил к этой палубе и к этой лунной ночи, чем своего рода толкотня и топтание, напоминающие мне танцы туземцев. Снова и снова кто-то оступается, так как корабль или слегка ускоряет ход или покачивается, а воркующие смешки, радостные и резкие крики становятся все более громкими.