Прощание
Шрифт:
Большой глоток из пивной бутылки и старик продолжает:
— Начнем с самого начала. То, что мы вообще попали на эту лодку, случилось так. У нас было задание отремонтировать по возможности все лодки и перегнать их из Бреста. У нас были всего три законсервированные лодки, в том числе и лодка Брауеля. Это лодка была меньше побита, у нее было только одно слабое место — вмятина.
— Это та лодка, на которой капитан медицинской службы Пфаффингер заработал свою яичницу?
— Да. Это была та лодка. Ну и торпедные аппараты спереди были погнуты.
— Ведь Брауель погиб при воздушном налете на подлодку?
— Нет. Он был тяжело ранен и выбыл из строя. И тогда, — а вахтенные
— …И привел подлодку в гавань. Сумасшедший пес этот Пфаффингер!
— Да. В связи с этими законсервированными лодками запрашивали командующего подводными силами. А тот в свою очередь, конечно, доложил об их техническом состоянии в штаб Деница. И тогда поступила команда: в порядке, зависящем от объема работ, все лодки должны быть приведены в состояние готовности к выходу в море. Это означало, что первыми должны выйти лодки, нуждающиеся в минимальном ремонте, вслед за ними другие, если противник даст нам на это время, чтобы нам пришлось как можно меньше их взрывать. Мы могли отремонтировать даже больше и лучше, но мы не могли и предположить, что американцы затратят так много времени на то, чтобы покончить с Брестом. В конце концов они стянули сюда пять дивизий. А у нас речь шла о том, чтобы собрать экипаж. От командования подводников я получил телекс, что должен выйти в море на этой лодке. Винтер, шеф первой флотилии, должен был остаться в городе, объявленном крепостью.
— Вот те на! Но почему?
— В соответствии со старым правилом. На позиции остается самый старший шеф флотилии.
— А Винтер был старшим?
— Я не думаю, что речь шла о ценности человека, — говорит старик и усмехается. — Вероятно, они сказали себе: от шефа флотилии, который попадет в плен, нет никакой пользы.
— Но на это можно взглянуть и по-другому.
— Но мне, очевидно, не следовалоэтого делать!
Мы смеемся, как сорванцы, которые что-то «откололи», а старик, продолжая смеяться, говорит:
— Сначала мы перетянули эту лодку в бункер и задумались, что с ней можно сделать. Провести статические расчеты прочности было невозможно, у нас не было специалистов. Так что решающее слово было за инженерами-производственниками, а они заявили: мы просто наварим еще один слой металла на вмятину, торпедные трубы мы снимем, отверстия заделаем фланцами, а для балансировки веса мы запакуем ценную бронзу или то, что повсюду валяется.
— Так, как ты это рассказываешь, все это звучит очень просто. Но как долго это продолжалось? Все вместе — и ремонт, и подготовка?
— Точно я уже не могу сказать. Думаю, примерно две с половиной — три недели. Американцы дали нам время.
— Вы, наверное, сидели как на раскаленных углях?
— Да уж. Проблема была в том, что мы больше не хотели выходить в море на подводной лодке без шнорхеля. [9]
А это была лодка, на которой не было шнорхеля. А те шнорхели, которые были присланы, были уже распределены. Ты это еще застал. Тогда инженеры-производственники решили сделать шнорхель, как говорят, своими силами.
9
Шнорхель — устройство для работы двигателя лодки под водой. (Прим. перев.)
— Для меня это звучит, как сага: американцы на пороге, а вы делаете своими силами! А второй инженер флотилии — он в этом участвовал?
— Он постарался. Шнорхель сконструировали и изготовили на
Старик говорит об этом легко, приятным голосом, и я представляю все это так, будто это происходит на сцене.
— Тогда все делалось очень четко! У капитана порта было просто больше боязни, чем богобоязни. Он-то хотел закупорить «лавочку», взорвав ее, а нам нужен был свободный выход в море. Он стал обузой. Я был близок к тому, чтобы арестовать его.
— Ну и?
— Полностью он на это не клюнул. Он начал запирать вход в порт между двумя молами, притапливая суда. Нам он так и сказал: «Вы отсюда уже не выйдете!» Но лодка была уже настолько готова, что могла с помощью моторов плыть по воде. Швартовые (стендовые) испытания мы провели в бункере, чтобы никто не докумекал, что к чему.
— Но в бункере вы могли гонять только моторы?
— В принципе — да. Но и подключать гребные винты на малых оборотах. Это нам тоже удалось.
— А что было с петлей размагничивания?
— Мы хотели попасть в петлю размагничивания, но нам очень мешали артиллерийские налеты. По ту сторону Большой Брестской бухты располагались американцы. Оттуда они могли видеть всю «лавочку». Мы сказали себе: лучше отказаться от настоящих испытаний, чем позволить им расстрелять нашу подлодку. И мы больше не высовывались из бункера, пока это окончательно не произошло, а именно до 4 сентября 1944 года.
Старик потянулся в своем кресле. Мы молча сидим и думаем каждый о своем.
Смогу ли я наконец поговорить со стариком открытым текстом? Или же он, если речь пойдет о Денице, все еще будет демонстрировать старую вассальную верность?
Старик ставит на бак свежее пиво, а я делаю над собой усилие:
— Раз уж мы находимся как раз в том же месте, — начинаю я, — ведь ты же тогда как командир флотилии получил «камикадзе-приказ» Деница…
— «Камикадзе-приказ». Это твояформулировка!
— Хорошо! — говорю я. Так как я не собираюсь раздражать старика, а хочу лишь что-то узнать у него, то начинаю по-другому: — Приказ есть приказ! Они писали нам это прописными буквами и вдалбливали это в наши головы. Но в прописных буквах вскоре завелся червячок. А между тем существовало множество разновидностей, различных сортов приказов. Говорили: «Это официальный приказ», потому что были и неофициальные — приказы тайные, о которых никто ничего не должен был знать, приказы из-под руки, приказы подмигивания, сюда же относятся и приказы истолкования с добавлением: «надеюсь, вы меня понимаете». Существовало множество вариантов невысказанных приказов, и, если кто-то хотел чего-то достичь, он должен был быть мастером в восприятии непроизнесенного, должен был знать голос своего хозяина, даже если хозяин оставался безмолвным. Чего только не говорилось тогда запечатанными губами. И когда после поражения для кукловодов запахло паленым, те, кто все эти годы активно заботились о правильном понимании непроизнесенного, могли не колеблясь присягнуть: нет, такого приказа я никогда не отдавал. Народ, отравленный нацистской пропагандой, привык не принимать за чистую монету то, что орали в ухо. Слово уже не было словом, а обманом и ложью. Ничего удивительного, что и приказы недвусмысленного содержания толковались двояко.