Прощай, печаль

Саган Франсуаза

Глава 8

Рю де Турнон под лучами заходящего солнца казалась еще более пустынной, чем обычно. Она напомнила Матье декорацию фильма о 1943 годе, декорацию улицы, которую вот-вот заполонят вражеские солдаты и по которой ходят лишь многоопытные мужчины или те, кому море по колено. И вместе с тем у этой улицы облик был сугубо провинциальный, с красивыми, тяжеловесными и удобными для жилья многоквартирными домами XVIII века, объединенными одинаковой перспективой, где золото на здании сената выглядело неуместным анахронизмом. Из сенатского здания, точнее, из будки охраны то и дело выскакивал полицейский, впускавший или выпускавший черную машину с гербом, после чего размеренным шагом, словно автомат, возвращался в будку. В это идеально распланированное пространство симметричных зданий дисгармонично вклинивалось лишь уличное кафе на четыре столика и десять мест, красочно расцветающее на

тротуаре в летнее время. Улица была тихой, быть может, чересчур тихой для импульсивной Матильды и тем не менее, как представлял себе Матье, в какой-то мере ее устраивавшей, ибо она любила слушать болтовню торговцев, любила в летние дни выходить за хлебом в одном халате, а зимой читать, сидя у камина. Для Матильды, которая, за исключением тех редких случаев, когда ее охватывала неукротимая ярость, терпеть не могла шум.

Матье выпил стаканчик «перье» и обратил внимание на телефон, стоящий на стойке. Ему, однако, не хотелось звонить Матильде – он предпочел бы встретиться с нею лицом к лицу, и как можно скорее. Выражение глаз, обращенных к нему, прежде чем она успеет взять себя в руки, скажет ему больше, чем слова.

Однако, не говоря уже о том, что Матье никогда не ходил в гости к женщине без предупреждения и что этот принцип по отношению к Матильде применялся им гораздо более неукоснительно, чем по отношению к другим, особенно тем, кто славился способностью задирать нос, в данный момент ему требовалось узнать номер дома. Сердце выскакивало из груди, и, несмотря на только что выпитый «перье», в горле было сухо, когда Матье, стоя, набирал номер. Через стекло, наполовину задернутое клетчатой шторкой, он увидел на улице бродячую собаку, а неподалеку – старика, также похожего на бродягу. В конце концов оба перешли дорогу, аккуратно следуя по вбитым в мостовую бляшкам, и побрели в разные стороны. Трубку никто не снимал, но тут Матье вспомнил ряд деталей совместной жизни с Матильдой, в особенности ее способность подолгу не отвечать на телефонные звонки и брать трубку только тогда, когда сдавали нервы. Поэтому не сдавался, и вдруг кто-то ответил.

– Да?.. – прозвучал низкий-низкий, молодой, вопрошающий голос.

Голос Матильды.

– Это я, – проговорил Матье с ноткой отчаяния в голосе.

Ибо зачем он здесь? С какой стати беспокоит Матильду? По какому праву вторгается в жизнь этой женщины, бросившей его десять лет назад? Именно для того, чтобы объявить о приближении смерти? Это глупо, грубо и непристойно. Нагло, претенциозно.

– Это я, – проговорил он. – Это я, Матье…

– Матье… – повторила она. – Матье! Но где же ты?

– В бистро на рю де Турнон. Потому что я… э-э… я хотел бы поговорить с тобой…

– Я живу в доме номер 12, – спокойно произнесла она. – На первом этаже, вход со двора. Дай мне десять минут, а потом приходи.

И она положила трубку, оставив Матье в растерянности, словно он на самом деле и не думал искать с нею встречи. Надо было разработать какой-нибудь план. После столь долгих лет разлуки не годилось рассказывать ей о зловещих перспективах. Возможно, она замужем, во всяком случае, наверняка живет с кем-то. Возможно, она решит, что он проверяет: а вдруг старый огонь не потух! Нет, он ничего ей не скажет. Да и по какому праву по прошествии десяти лет жизни врозь смеет он навязывать ей проблемы собственной смерти? Она ушла, и этим все сказано. Уже давно их жизни существуют параллельно и изолированно друг от друга. Она будет только шокирована, раздражена от того, что, увидевшись со своим бывшим возлюбленным, когда-то довольно забавным малым, узнает, что в качестве пропуска к ней он будет размахивать известием о скорой смерти. По какому праву?

Десять минут. А прошла на самом деле только одна. Время движется страшно медленно. Время, которое начиная с утра буквально понеслось вскачь. Цветы! К Матильде надо прийти с цветами. Здесь неподалеку есть цветочный магазинчик, сказал хозяин бистро, правда, торгуют там только розами, зато самыми лучшими! Он прошелся по рю де Турнон и, двигаясь медленным шагом, наткнулся на местечко, заваленное розами томительно-нежных, пастельных тонов – розами сезона отпусков и каникул.

Но прошло всего лишь пять минут. Он вдруг почувствовал, что краснеет и что у него, как у влюбленного сопляка, все на лице написано, и он стал инстинктивно прятаться от взглядов прохожих, слава богу, крайне редких! Он даже не осмелился вернуться в кафе, несмотря на то, что жажда его так и не отпускала. Его гораздо больше страшила встреча с Матильдой, чем предстоящая смерть от рака через шесть месяцев. Всю свою жизнь он придавал больше значения ценностям эстетического и сентиментального, нежели материального порядка, и, разумеется, это причиняло ему немало неприятностей хотя бы с Элен, которая не в состоянии была понять, как могло неуемное плотское влечение оказаться сильнее

неизбежности супружеской сцены, или как увлечение архитектурной задачей способно было напрочь затмить опыт, полученный от общения с недобросовестными подрядчиками. И, убивая время, покупая розы, Матье повторял про себя номер дома – двенадцать. Дом этот оказался особняком ХVIII века, похожим на другие, и Матье вошел туда строго в назначенное время. В центре очаровательного дворика, вымощенного неровными плитками, торчало смешное, одинокое дерево. Охваченный могучим порывом, Матье промчался через дворик, задержался у двери квартиры первого этажа и с тем же воодушевлением позвонил. Дверь тотчас же открылась – на пороге стояла Матильда, которая совсем не переменилась, удовлетворенно подумал Матье, принимая ее в объятия или, точнее, попав в ее объятия.

«Я вернулся, – подумал Матье, – вот я и вернулся!» И несказанное блаженство, первое в этот адски трудный день, охватило его целиком, заставив закрыть глаза.

Матильда потащила Матье внутрь квартиры и повернула его к окну так, что он оказался на свету, а она – в тени, правда, это продолжалось какую-то долю секунды – Матильда применяла этот тактический прием, когда боялась, что плохо выглядит. Он это понял и поддержал игру.

На Матильде было длинное домашнее платье-халат гранатового цвета со стоячим воротником в русском стиле, подчеркивавшее высокие скулы, удлиненные, сияющие глаза, пухленькие губки; будучи гибридом современной женщины и женщины из прошлого, женщины романтической и женщины свободной, характер которой представлял собой сплав противоположностей, Матильда могла покорить любого по собственному выбору. Да, для Матье вчерашнего или позавчерашнего и речи бы быть не могло о том, чтобы сказать Матильде правду; речь могла идти только о том, как она восхитительна. Но было ясно, что новый Матье, Матье сегодняшний, Матье обреченный, должен бы лучше помолчать и скрыть от единственного человека, которого он любил, приближение роковой даты…

– Ты, как всегда, великолепен!

И она, широко улыбаясь, стала пристально и бесстыдно разглядывать Матье.

– Но ведь я постарел, – проговорил Матье. – Пусть даже самую малость.

– Да, вот здесь. И еще здесь и здесь…

Она указательным пальцем дотронулась до его лба, провела им по складкам вокруг губ и на щеках и заявила:

– Но ведь это же зрелость! Очарование зрелости, которое столь красит мужчин, но которого, как понятия, не существует для женщин, на что спешу обратить твое внимание…

– Ты не изменилась, – заявил Матье со всей искренностью.

Она рассмеялась и потянула Матье за руку:

– Садись вот здесь. Вот тут, против окна. Что касается меня, то я старею. Увы! Вынуждена напомнить тебе, что ты, как всегда, на семь лет меня моложе. А сейчас тем более!

– Зато ты, как всегда, соблазнительна. Полагаю, что ты, конечно, этим пользуешься? – проговорил он со столь подчеркнутым злопамятством, что оба громко расхохотались.

«О господи! Да ведь эта женщина принадлежала мне, была спутницей моей жизни!» И он вспомнил ее именно такой. Вспомнил, каким сам был когда-то. Ему не следовало мириться с их разрывом! И тут даже близкая смерть отошла на второй план. Да, есть смысл жить! Да, есть смысл жить несмотря ни на что! И едва он почувствовал величайшее облегчение, прежнее блаженство, как разразился отрывистыми, бурными, неуместными рыданиями, отчего согнулся пополам перед сидящей потрясенной Матильдой.

– Прости! – выдавил он из себя. – Прости, но я пришел… пришел тебе сказать… ибо я никому не хотел об этом говорить, кроме тебя, поскольку я никого не любил, кроме тебя, и ты об этом знаешь… Вообрази, у меня одна штука в легких, которая… Короче говоря, через шесть месяцев… иными словами, в моем распоряжении только шесть месяцев… И весь этот идиотизм… – добавил он с надрывом, указав на улицу за окном и все еще цепляясь за колени Матильды, которая, склонившись к лицу Матье, пыталась поцеловать его сквозь пальцы, залитые слезами, которые он тщетно старался скрыть.

– Бедняжка, – прошептала она. – Дорогой мой! До чего же ты несчастен! Ты боишься? Тебе плохо? Тебе правда не больно? Говори же! Ты уверен, что тебе не больно? Бедный мой, любимый мой! По крайней мере, тебе есть кому помочь? Ты кому-нибудь уже об этом сказал? С какого времени тебе об этом известно? Тебе надо было немедленно идти ко мне.

– С сегодняшнего утра, – пробормотал он. – Какой жуткий день! Я еще никому об этом не сказал, кроме… а, двоих кретинов, – продолжал он, отказываясь при этом признаться в том, что данные двое кретинов не кто иные, как: его официальная любовница, которая по сравнению с Матильдой не оказала ему и трети внимания, ласки, готовности укрыть защитной пеленой нежности; и его лучший друг, который ни на мгновение не проявил ни капли дружеского участия, не говоря уже о готовности стать «опорой в трудную минуту».