Прощай, Рим!
Шрифт:
— На какой час просить аудиенцию, дуче?
— После сьесты. В пять.
— Слушаю, дуче.
Муссолини посмотрел в окно на памятник Виктору Эммануилу II, первому королю объединенной Италии. Вспомнил о годах, когда он сам властной рукой правил этой страною, вспомнил о своих мечтах — еще недавно дуче казалось, что ему тоже уготована вечность в мраморе и бронзе… Мечты…
Ровно в пять часов машина дуче подкатила к воротам виллы Савойя. Он приехал, по предложению короля, в темно-синем штатском костюме. Сняв шляпу, Муссолини зашагал ко дворцу. Шел и лихорадочно размышлял. Надо было послушаться начальника полиции Гальбиати и немедленно арестовать
Перед ним распахнулась тяжелая резная дверь.
— Добро пожаловать, дуче!
Король встретил его приветливым жестом и любезной улыбкой, будто друга, приглашенного на интимный ужин. Впрочем, король его и не думал приглашать, Муссолини сам попросил аудиенцию.
«До чего же мал и уродлив, — подумал Муссолини, и сам-то не отличавшийся высоким ростом, глядя на человека, который отобрал у него звание верховного главнокомандующего. — Точь-в-точь мышонок…»
Виктор Эммануил III увел «гостя» в свой кабинет. Адъютант короля Пунтони остался за дверью. Он приложил к дубовой створке ухо, но ничего не разобрал. Разговор в кабинете велся вполголоса. Муссолини чуть ли не шепотом объяснялся… Ага! Вот он толкует о положении на фронтах… Кого-то обвиняет, но кого — Пунтони не расслышал. А если немного приоткрыть дверь? Нет, нельзя…
Муссолини замолчал, и заговорил король — громко и четко:
— Вас теперь вся Италия проклинает. Во всех бедах народ обвиняет только одного вас!
— Но «Большой фашистский совет» не имеет права лишать меня власти. Совет всего лишь консультативный орган, — неуверенно протестует Муссолини.
— Имеет, — пронзительно взвизгивает король. — «Большой совет» утвержден обеими палатами парламента. Это официальный законодательный орган, и его решения обязательны для всех.
— Следовательно… — невнятно, словно рот его набит кашей, бормочет дуче.
— Следовательно, я советую вам подать в отставку.
— В отставку?! — Пауза. Слышно лишь, как жужжит вентилятор. — А кто займет мое место?
— Во главе правительства станет маршал Бадольо.
— Этот провонявший нафталином старец?..
— Народ доверяет маршалу, — отрезал король.
Услышав приближающиеся шаги, Пунтони метнулся к столику с газетами. Дверь отворилась.
— Надеюсь, что вы не отдадите приказа о моем аресте? — сказал Муссолини, нарочно изо всех сил сжав вялую ладонь короля.
— Нет. Напротив, я позабочусь о вашей личной безопасности.
— Спасибо. Прощайте.
— Прощайте.
Не верится ему, что этот коварный мышонок, этот уродливый щелчунчик сдержит свое слово. Не иначе как он замыслил какое-нибудь злодейство.
Вдруг ему на ум пришел Юлий Цезарь, его кумир, которому он пытался все эти годы подражать. Тот был бесстрашным и не имел склонности верить всяким предзнаменованиям, приметам. Даже когда ему передали письмо с предупреждением о готовящемся покушении, он только отмахнулся: убийце Цезаря все равно несдобровать!.. Продолжая сжимать в руке свиток, где речь шла о заговоре, Цезарь, однако, припомнил сон, снившийся ему перед пробуждением. Во сне он летал на облаке, и сам Юпитер пожал ему руку… А жене его Кальпурнии привиделся разрушенный фронтон, который был сооружен на их доме по постановлению сената — в знак почета… В тот же день убийцы нанесли ему двадцать три раны…
Так и не успел дуче собраться с мыслями. Из-за стволов столетних платанов вышли два офицера и пригласили сесть в оказавшуюся тут же санитарную машину. Объявив ему об аресте, они попытались, однако, успокоить Муссолини, толкуя случившееся скорее как меру предосторожности, чтоб защитить его от ярости толпы. Однако прожженный политический авантюрист сразу сообразил, что к чему. Обмяк, печально покосился на свою машину и, надвинув шляпу на лоб, сел в санитарную. Дверца с треском захлопнулась. Дуче померещилось, что опустилась крышка его собственного гроба…
Вечером того же дня по радио были переданы два чрезвычайных сообщения. Диктор с эпическим спокойствием произнес слова сенсационной новости: «Короле Виктор Эммануил III сегодня в пять часов тридцать минут вечера принял отставку кавалера Бенито Муссолини. Председателем Совета Министров назначен маршал Бадольо…» Дальше тон диктора стал полон чувства и пафоса: «В торжественный час, когда решается судьба родины, каждый должен занять свой пост, как это ему повелевает долг, вера и воинская дисциплина. Не должно быть терпимо никакое отклонение, не следует разрешать никаких взаимных обвинений…»
Потом последовало обращение маршала Бадольо, в котором было строгое предупреждение об ответственности лиц, пытающихся нарушить общественное спокойствие, и подтверждалось, что война продолжается: Италия остается верной данному слову, ревностно охраняя свои тысячелетние традиции.
С городских улиц как ветром сдуло всякую нечисть. Почуяв, что запахло жареным, будто клопы в темные щели, попрятались куда-то свирепого вида мушкетеры дуче, еще недавно — на пышных парадах — клявшиеся своему главарю в верности не на жизнь, а на смерть, исчезли отряды чернорубашечников, которые столько лет были самыми злобными сторожевыми псами режима. Вместо них древние площади Вечного города заполнили сотни тысяч простых людей.
Народный гнев напоминал могучую реку в пору вешнего половодья, когда она устремляется вперед, сокрушая плотины и дамбы на своем пути.
— Смерть Муссолини!
— Долой войну!
— Да здразствует свободная Италия!
Пошли в ход лестницы, молотки, топоры, со стен срывали фашистские знамена, эмблемы, складывали всю эту рухлядь в кучу на площадях и — поджигали. Обгорелыми мотыльками с гигантских костров взлетали клочки тряпок и портретов дуче. Возникали там и тут стихийные митинги, развязались языки после вынужденного двадцатилетнего молчания, сыпались проклятия в адрес Муссолини и его партии. Ораторы выступали с требованием немедленного выхода из войны, роспуска фашистских организаций, освобождения политических заключенных. Народ торжествовал. Тысячи лет насчитывает история Италии, но эти часы никогда не забудутся.
Перетрусившие фашистские «иерархи» готовились бежать в Северную Италию, а то и дальше — в Германию. Никто из них не осмелился, засучив рукава, броситься в бой за Муссолини, ни один не вышел на площадь и не сказал о нем доброго слова. Засучивать рукава эти палачи умели лишь тогда, когда им была дана власть расправляться с беззащитными жертвами. Деспотический режим рухнул и рассыпался в прах, как прогнившее на корню дерево. А народ пел «Бандьера Росса», «Кузнечика», пел «Интернационал». В пылу радости он забыл о немцах, не обратил внимания на заявление маршала Бадольо о том, что война продолжается.