Прощай, Рим!

Абдуллин Ибрагим Ахметович

С ними ушли еще четверо бойцов.

— Ну-ка, Шалва, затяни «Цицинателу».

— Кацо, знаешь сам, какой у меня голос. Муртазина попросите спеть да на курае сыграть.

— И до него очередь дойдет. Вся ночь наша.

— Кацо, только уговор — не смеяться.

Дидиашвили прополоскал горло вином и гортанным голосом затянул «Цицинателу».

К поющим пересели Петр, Дуэлия и Джулия, которая тихонько бренчала на гитаре, стараясь подобрать аккомпанемент к незнакомым и таким разнообразным, не похожим одна на другую мелодиям.

А на другом конце

стола завязался спор. Там сидят итальянцы. У них это бывает: как сойдутся в компании, давай спорить. А о чем — все равно. Например, один говорит, что петух у Дзукере пестрый, а другой сразу же выскочит и возразит: нет — красный! Один говорит, что у жены Фарабулли родинка на правой щеке, а другой на дыбы: врешь, на левой. И разгорается сыр-бор. Гомонят, галдят, потом спохватятся, и выясняется, что у бедной женщины родинка вовсе-то не на щеке, а на подбородке.

Вот и теперь. Порадовались успехам русских войск, перебивая друг друга, поговорили о Киеве, хотя о нем никто, кроме Грасси, ничего толком и не знал. А тот сидел себе, помалкивал, лишь изредка перекидывался словечком с Ильгужой, который тоже был не из разговорчивых.

Поскольку Киев был далеко, спор принял другое направление. Каждый стал хвалить город, где он родился или когда-то жил или мимо которого ему случилось проезжать.

— Венеция — жемчужина Италии!

— А Неаполь — сапфир! Солнце, лазурь, море, Везувий!..

— Там у вас миллионеры да бродяги. Тунеядцы одни, а Милан — кузница Италии.

— Хо! Милан… — не вытерпел и Грасси. — Милану твоему всего тысяча шестьсот лет, а вот нашей Генуе — две тысячи триста! И нигде не было больше таких славных мореплавателей, как у нас.

Зашумели вовсю монтеротондовцы. Бьют в грудь кулаком, кричат:

— А Риму две тысячи семьсот девятнадцать лет! — Они считают себя в некотором смысле жителями столицы Италии. Ну да, от них до Рима рукой подать.

Наконец поднялся застенчивый парень — пастух из имения Фонци. Видимо, тоже кровь заиграла, захотелось постоять за честь своего родного края.

— А знаете, какой город лучше всех других городов Италии? Не знаете?.. Сиена!

В ответ раздался дружный хохот:

— Сиена? Забытая богом и людьми провинциальная дыра. Захолустье!

Однако парень из Сиены не хочет сдаваться, тоже повышает голос:

— Во-первых, в Сиене самые гостеприимные люди в Италии. Не верите? Езжайте и посмотрите, что написано на городских воротах.

— Некогда разъезжать, ты так скажи!

— Никогда не видел, значит, Сиену? А кричишь — дыра!

— Ну, ты скажи, скажи!

— На каменных воротах Сиены, — говорит парень, расправив плечи и гордо вскинув голову, — вырезано: «Сиена распахивает душу перед странником шире, чем эти ворота!..»

Надпись, видимо, произвела впечатление. Воспользовавшись наступившей тишиной, пастух продолжал уже не торопясь, со вкусом рассказывать о родном городе.

— У нас дважды в год — после весеннего сева и осенью после сбора винограда — устраиваются палио — скачки на неоседланных конях. Эх, и брал же я призы в свое время!..

Никому в Сиене не давал обогнать себя… Прошла молодость, — вздыхает сиенец, которому от силы двадцать лет.

— Не прошла еще, — говорит Батисто, отец Марио, хлопнув парня по спине. — Выгоним фашистов и на всю Италию палио устроим.

По жестам пастуха Ильгужа догадался, что разговор идет о лошадях, о скачках. Вспомнил мальчишескую пору, шумные сабантуи. Он тоже нередко приходил первым на своей Гнедой и немало шитых полотенец и полушалков завоевал!.. Сначала едешь в общей куче, попридерживаешь лошадку, приглядываешься, кто твой главный соперник. А потом уже — на виду майдана, где толпится народ, — вдаришь голыми пятками по теплым влажным бокам Гнедой, гикнешь: «Хай-йт, родная!..» Словно бы зная, чего ты хочешь от нее, лошадь птицей стелется и вмиг обгоняет тех, кто впереди. А когда увидит белобородых старцев с наградой — шитыми полотенцами — в руках, так поднаддаст, только ветер в ушах свистит. Все понимала Гнедая. Набросят ей на шею полотенце, выгнется, выставит грудь и пританцовывает, словно девица перед гармонистом. Подойдет старик отец, погладит ее по крупу и скажет: «Молодчина!» Слово одобрения, конечно, относится и к нему, к Ильгуже…

Пока Ильгужа предавался воспоминаниям, к Колесникову и к Капо Пополо, которые обсуждали будущее отряда (и тот и другой понимали, что отряду придется разделиться — пятьдесят человек в этих условиях невозможно, да и бессмысленно держать в одном месте), подошел Вася Скоропадов.

— Извините, товарищ командир, но мне очень хочется показать вам, что я нарисовал.

Он повел Леонида и Капо Пополо в небольшую пещеру по соседству. Здесь на стене, на гладком красном песчанике они увидели силуэт стройной девушки с длинными косами. Одну руку она вытянула вперед, поднимая знамя с пятиконечной звездой.

— Память о годовщине Октября, о нашем здесь пребывании, — сказал Вася.

— Да, да, символ свободной России, — сказал Капо Пополо, вглядываясь в девушку со знаменем. — Ваша страна, Советский Союз, всегда будет светлой путеводной звездой для нас!..

Как и любой художник, Вася был весьма чувствителен к похвале. Правда, поступая в архитектурный институт, он мечтал совсем о другом — о том дне, когда по его проекту на месте кривых арбатских переулков встанут новые здания. Но и часы, какие он провел в этой кишмя кишащей ящерицами пещере, вырезая ножом по твердому песчанику девушку с косами и знамя с пятиконечной звездой, доставили ему немалую радость.

— Освободим Рим, и я весь город облазаю, — сказал он, глядя то на Капо Пополо, то на Леонида, — своими руками пощупаю древние камни и зарисую в альбом чудесные памятники, которые мы в институте изучали только по книгам.

— Дело, дело, — сказал Капо Пополо, выходя из пещеры. — Правильно говоришь, в Риме есть на что посмотреть художнику и архитектору. Ни в одном городе мира нет таких чудесных памятников: Колизей, Пантеон, собор Святого Петра… Рафаэль и Микеланджело… А потом в Помпеи отправимся, ладно?