Прощай, Византия!

Степанова Татьяна Юрьевна

Иногда, правда, ей приходила в голову мысль — он так предан ей лишь потому, что она ответила на тот самый главный для него вопрос: «Да». Он спросил: «Ты правда внучка Ираклия Абаканова?» Если бы ответ был другим, то наверное… Нет, нет, конечно же, нет… Ей было больно даже думать об этом!

В памяти возникал один вечер — тот, который они провели в квартире

на Земляном Валу перед тем, как она решила, что на этот раз он должен будет.., стрелять в нее. Перед инсценировкой покушения. Она заехала в церковь, даже поставила свечку — на удачу. Хоть, наверное, это и было ужасное кощунство. А вечер накануне они провели вместе. Она сидела на измятой постели. Он принес из ванной таз с водой, опустился на колени. Вода была теплой, приятной. Он развел в ней ароматическую таблетку и осторожно, бережно начал мыть ей ноги. Она смотрела на его склоненную голову. На эту могучую шею, русый стриженый затылок. Она думала о том, что будет потом, когда они все наконец закончат здесь. Она думала, что будет там. Там, после всего — в мечтах было только море, нездешние райские острова, собственная белая яхта — плавучий дворец, полная свобода тихоокеанских портов и свобода поступков. И никаких воспоминаний. Она думала: возьмет ли она его с собой туда, это камень, этот преданный тщеславный могучий любящий «кирпичик». Тогда этот важный вопрос она так для себя и не решила.

Из Лефортовской тюрьмы она могла бы написать, что «условия содержания там сносные». Но некому было писать. Да и какая переписка возможна из Лефортовской тюрьмы?

Порой ночами ей снился генерал, которого она никогда не видела живым, но чью кровь и образ носила в себе.

Во сне она часто слышала стук колес. Поезд набирал ход, удаляясь от перрона. Во сне она думала о том, что даже если ее приговорят к пожизненному, то все равно ведь куда-то повезут. В другую тюрьму. И будет поезд, тяжелые колеса которого могут разрезать вашу плоть быстрее, чем нож гильотины.

Но когда она просыпалась, она гнала от себя эти мысли. Проснувшись, хотелось жить.

И еще хоть на что-то надеяться.

— Давай напоследок поговорим о чем-нибудь хорошем, — сказал Колосов Кате. Они все еще сидели в том баре. Ведь они не обладали магическим зрением. — Как там Нина?

И Катя, не умея читать чужие мысли на расстоянии, сразу же подумала о поезде. Последний раз она видела Нину возле него — на перроне (еще одно совпадение) Курского вокзала. Нина встречала вернувшегося из Грузии сына Гогу, а также приехавших с ним тетю Лауру и племянницу Веру. Они переезжали в Москву насовсем. Были очень рады, но вконец убиты количеством чемоданов, тюков, баулов и сумок, которые надо было как-то выгрузить из вагона и дотащить до такси. Они приехали к Нине со всем своим имуществом, а ведь известно, на что похож переезд. Тетя Лаура, вздымая руки к небу, прямо тут, на перроне, завела было свою прежнюю песнь о том, что вот «какая была большая семья, какой род, а теперь никого не осталось — одни только бедные слабые женщины». Но ее прервали. На перроне появился опоздавший запыхавшийся Марк Гольдер. На руках он держал сына Леву. Тот сразу потянулся к Нине — из всех людей пока он узнавал только ее и отца. Марк, галантно поздоровавшись с теткой и племянницей, подмигнув как старой знакомой и Кате, рьяно взялся помогать — схватил тяжеленную сумку, крикнул: «Носильщик!» У сумки тут же оборвалась ручка, он подхватил два самых увесистых чемодана. Носильщики подкатили тележку, и Марк, как вождь, повел свой маленький, но ужасно сплоченный женский отряд к стоянке, где ожидало заказанное им такси. Нина вела своего Гогу за руку, а Леву несла на руках. Катя, шагавшая рядом с ней, видела, как они с Марком смотрят друг на друга. Так порой смотрел на нее Вадим. Но рассказывать об этом Никите она не решилась — надо было сделать скидку на его ужасный характер и мужское самолюбие. Поэтому она ответила просто:

— Мне кажется, что у Нины теперь все будет хорошо.