Прощайте, любимые
Шрифт:
— Да нет, не устал.
— Не кисните, — затормошила его Виктория. — А то у меня осталось совсем немного времени, и мы попрощаемся надолго.
— Как попрощаемся? — вдруг искренне удивился Иван. Он и мысли не допускал, что Виктория может куда-то надолго исчезнуть.
— А вот так. Попрощаемся. Потому что в 9 часов утра наша машина с костюмами отправляется на Гродно. Там сейчас основная база театра.
— Значит, мы опять скоро встретимся, — обрадовался Иван. — В Гродно у меня брат работает, и я после сессии уезжаю к нему.
— А мы
— Каких гастролях? — рассердился Иван.
— А вы не злитесь, Ваня. В театре так заведено. Летом труппа отправляется на гастроли в другие города. И костюмеры, конечно. А ваш брат давно туда уехал?
— А он, собственно, и не уезжал. Он бывший подпольщик.
— Интересно иметь такого брата! — воскликнула Виктория. — Вы меня с ним познакомите?
— Конечно, — обещал Ваня. — Обязательно познакомлю...
Странным кажется город в новогоднюю ночь. Часть горожан уже спит, встретив праздник с боем Кремлевских курантов, часть еще поет застольные песни, часть бродит по морозным улицам, потому что никак не может расстаться с друзьями и подругами.
Сергей и Вера медленно спускались по Виленской к Дубровенке. Почему-то именно сейчас Сергей вспомнил, как шел за Верой и воспитателем Оли после кино.
На мостике через Дубровенку остановились. Ивы вдоль речушки покрылись инеем. Белели высокие холмы по берегам. Кое-где в домах еще светились окна. Строптивая Дубровенка не поддавалась морозу — он сковал льдам лишь берега ее, а на стремнине еще шумела вода, торопясь под днепровский лед.
Молча пошли в крутой переулок, остановились у калитки Вериного дома.
Начал падать тихий пушистый снег.
— К оттепели, — сказал Сергей.
— Ну, и пусть, — дрогнувшим голосом ответила ему Вера.
— Смешно. — Сергей прислонился спиной к забору. — Вчера был 1940, а сегодня уже 1941. Целый год мы протанцевали.
— Дитя... — улыбнулась Вера. — Ну чистое дитя. Пора тебе баиньки, не то папа с мамой заругают. — Она протянула руку, и Сергей тихонько пожал ее. Рука была в мягкой тонкой варежке, белой, как снег.
Вдруг Вера бросилась на грудь Сергея и заплакала.
Сергей опешил:
— Ты чего? Что с тобой, Верочка?...
Вера подняла заплаканное лицо, слабо улыбнулась:
— Люблю я тебя... Глупый ты мой... Давно люблю... С того самого дня, как в актовом зале писали за Милявским конспекты... Но бегала от самой себя, дура набитая...
Сергей не дал ей договорить. Он целовал ее губы, глаза, щеки, ощущая соленый привкус слез, и задыхался от нахлынувшего счастья.
— А я боялся...
— Глупый ты мой...
— А зачем же тогда Милявский?...
— Пустое все это...
— Навсегда?...
— Навсегда... — Ну, как мы с тобой провели этот бал? — спросил Федор у Эдика, когда они вышли на улицу,
— Почему это мы с тобой?
— А потому, что я произносил вступительную речь, а ты читал стихи.
У общежития Федор остановился,
— Слушай, Федя, — Эдик взял его за пуговицу пальто. —
— Как тебе сказать... — задумался Федор. — Немножко верю и немножко нет. Как-то тревожно все-таки...
— А зачем же такую речь произносил?
— Для настроения. Ты считаешь, что я не прав?
— Мне показалось, что ты говорил и не верил в собственные слова. Боюсь, что другие это тоже почувствовали.
— А мне можно высказаться в твой адрес? — спросил Федор.
— Я, между прочим, все жду, когда кто-нибудь из вас скажет о том, что я сегодня читал.
— Хочешь правду? Ты читал зарифмованную передовицу газеты. На все стихотворение — два-три свежих образа.
— Спасибо.
— Только, пожалуйста, без обиды.
— Не говори чепухи. Ну, до завтра, Федор рассмеялся.
— Видишь, как критика травмирует. Ты даже забыл, что это завтра уже наступило.
— Опечатка, — сказал Эдик, пожимая на прощание руку Федора. — А как тебе нравится женоненавистник?
— Молчи, — предупредил Федор. — И никакого намека ему. А то сбежит, как гоголевский жених, в самую ответственную минуту.
Иван никак не мог уснуть. Серыми стали окна. Наступал январский рассвет. А он все перебирал в памяти события новогоднего вечера. Такого еще не было. Он вспоминал улыбку Виктории, постоянное удивление на ее игривом веснушчатом лице, их расставание. Хорошо бы встретиться в Гродно... Вспомнились дни, когда Иван с матерью получили вызов от Виктора. Это было накануне первой годовщины освобождения западных областей Белоруссии.
На Гродненском вокзале их встретил Виктор с дочерью, удивительно похожей на него. Виктор был совершенно седой, с глубокими морщинами на лбу.
Мать долго стояла с ним в обнимку, смотрела в лицо и плакала.
Иван топтался с чемоданом в руках, ожидая очереди поздороваться с братом,
— Постарел ты, совсем постарел... — сквозь слезы говорила мать. — И очень похудал. Ты не хвораешь?
— Ничего, мама, теперь скоро поправлюсь, — сказал Виктор и обнял Ивана. — А ты вон как вытянулся. Настоящий мужчина! Ну, знакомьтесь с моей дочкой Ириной... — Виктор взял мать под руку. — А ты, мама, тоже не помолодела, что поделаешь с этими годами — идут и идут. Задержать бы хоть на немного, да не получается... Вон наша машина стоит. Поедем прямо в больницу — нас Варвара ждет.
Из писем Виктора Иван с матерью знали, что по доносу провокатора Варвару схватила дефензива. После пыток бросили в тюрьму. И вот уже год, как Варвара лежит по больницам.
Пока ехали, Виктор показывал город. Была пора золотой белорусской осени. Светило нежаркое сентябрьское солнце. В парках и скверах города желтые и багряные листья висели, как праздничные гирлянды, узкие улицы были застроены домами различных стилей и эпох. В центре города, у площади, — величественный костел иезуитов. Иван ехал по городу, словно по залам громадного музея.