Прощение
Шрифт:
Как я и предвидел, Гулечка решительно отвергла мои притязания ночевать под ее крылом, мотивом отказа была уже поднадоевшая мне ссылка на неусыпную бдительность маменьки. Я не желал коротать ночь где попало, как придется. Выпив лишнего, я стал подозревать всюду ловушки, сети, на меня расставленные, мне пришло в голову, что на меня, родительскими усилиями и молитвами, объявлен розыск и идти в людные места - все равно что идти в петлю; я весь обратился в бдительность и осторожность. Я решился идти к Пареньковым.
Они удивились, что я так поздно, я же удивился вдруг, что до них еще не дошли слухи о моем очередном преступлении. Паренькова не сводила с меня неподвижного взгляда, в котором ясно читался приговор моему нескончаемому жульничеству, а Пареньков качал плешивой головой в такт моим путаным объяснениям, лениво пережевывал один за другим медовые пряники и вряд ли меня слушал. Он не имел ничего против моего ночевания и не старался постичь, что побудило меня бежать из дома. Его вполне устраивала версия, что
– Ты кричал, - сказала Паренькова.
– Знаю, - ответил я, - чувствовал, что кричу, но не думал, что громко. Мне приснился странный сон, будто я с отцом в каком-то помещении... ну, скажем, какое-нибудь фойе, вестибюль, даже, может быть, где-то в аэропорту или похоже. Вы слушаете?
Паренькова утвердительно и строго кивнула.
– Я не слушаю, - признался Пареньков.
– Я хочу спать.
– Ничего, послушаешь, - отрезала женщина и бросила мне: - Продолжай!
– Нас человек семь. Я с отцом, мы сидим на лавке... трое парней пристают к какому-то человеку, отец ничего, сидит, а мне все не по себе, неймется, и тут один из них вытаскивает пистолет. Я говорю ему, этому, с пистолетом: дай посмотреть. Он, естественно, ни в какую, только щерится, и я понимаю, что нам с отцом тоже несдобровать, и, если я не придумаю что-нибудь, все пойдет прахом, совсем все, до ужаса, очень все. Я говорю парню: хорошо, положи его хотя бы между нами, на равном расстоянии, чтобы я рассмотрел, а ты, в случае чего, успел схватить. И он поверил, положил, а я зажженную лампу... знаете, такие старые керосиновые лампы?..
– Я не знаю, - быстро возразил Пареньков.
– ... я ее заранее приготовил под столом, и только он пистолет положил на стол между нами, я ему сразу эту лампу запустил в морду. Так ведь он-то как раз заверещал, а не я, вот что странно, получается, будто он подал голос через меня или я как-то натурально почувствовал его боль... Странно, не правда ли?
Пареньковы, выслушав мой рассказ, молча удалились, я вновь уснул, и мне приснилось, что в комнату, где я лежу на жиденьком надувном матрасе, какие-то безмолвные, как они, Пареньковы эти в ночную нашу пору, люди вносят носился с мертвым телом. Я вижу болтающуюся в воздухе руку и голову, которая тяжело катается по подушке, и лицо - пусть мертвое уже, пусть бесчувственное и бессмысленное, но ведь искаженное гримасой, какую не дай Бог когда-либо еще увидать. Я лежу на том надувном матрасе, не в состоянии сдвинуться. Я узнал маму, о чем-то кричало и просило ее мертвое лицо, я сумел лишь приподняться на локтях, чтобы она смогла меня увидеть, потому что мне показалось, что она этого хочет и ищет меня. И все быстрее ее несли и как будто собирались поставить носилки на пол и почему-то все не ставили, но шли, а ведь словно топтались на одном месте. Ее голова каталась, я, кажется, об этом уже говорил, она не замечала меня. Вдруг она коротко и воспаленно закричала, и тогда я закричал в ответ и призывно: я здесь, мама! Я несколько раз это повторил, уж не знаю, сколько и как громко. Я увидел Пареньковых. Я еще кричал и захлебывался, но они уже не слышали, не могли, и не нужно ничего объяснять, даже если они спросят, что теперь приснилось тебе, какой новый кошмар потревожил тебя, наш дорогой и славный гость.
– ------------------
На следующий день ребята (кавалеры, как их называла Лора) предусмотрели большую развлекательную программу: легкий завтрак дома, обед на берегу моря, чествование юбиляров, сюрпизы, немного спектакля. Я не вмешивался в их приготовления, зато Гулечка принимала деятельное участие во всех затеях, и я все утро почти не виделся с ней. Она посвежела, помолодела, похорошела, в ней открылись источники, изливавшие окрест себя потоки солнца и задора, я замечал, что кавалеры души в ней не чают, и в моей душе угрюмо клубилась ревность. Пареньков, прощаясь со мной утром, обронил, что "супружничка" больна, лежит, покрыв лоб мокрым полотенцем, и всему виной, несомненно, беспокойство, которое я причинял им всю ночь напролет. Я воспринял его слова как совет больше не рассчитывать на их гостеприимство и искать ночлег в другом месте.
Отставка у Пареньковым огорчила меня мало, я как будто и не понял ее, точнее говоря, не оценил, как должно было, все ее печальные последствия. Кстати сказать, будущее сейчас и вообще не занимало меня, я с самого утра вовлекся, сколько мог, в события дня и не то чтобы заразился ими, а скорее возомнил, что ли, что именно здесь, у Лоры, меня ждут главные приключения и катаклизмы и с любопытством готовился к ним. Я был достаточно взвинчен, чтобы в некотором смысле даже блистать и привлекать к себе внимание, отчасти и недоуменное, когда мои шутки, весьма, признаю, сомнительного свойства, диссонансом врывались в общий хор. Бог мой! Ужасная мысль кольнула меня, пронзила мой худосочный мозг. У кого бы занять здесь денег? Взять под благовидным предлогом, воспользоваться
Когда я так, дурак дураком, стоял посреди комнаты, Гулечка одернула меня, сочла нужным сделать мне замечание. В общем-то, мою развязность можно было поставить в вину опьянению, поскольку я, едва явившись, без заминки опорожнил два или три внушительных бокала вина. Я и добивался опьянения, намереваясь от него перейти к кое-каким решительным поступкам, окончательный и ясный план которых отнюдь еще не созрел в моей голове. "Обчество", собравшееся у Лоры, как ни сознавал я его разнородность, как ни чувствовал подводные течения, способные в любой миг его развалить, тем не менее громоздилось перед моими глазами крупным монолитом, и я замахивался на него. Мое возбуждение не прочь было расщепить гармонию праздника, увидеть, как в расколы и трещины мелькнет, быть может, моя последняя гроза. Короче говоря, замышлялось мной нечто слишком величественное, чтобы в самом деле могло сбыться, однако я мнил, что сумею подтолкнуть.
Я все называю Лору виновницей торжества, а ведь их было двое, я почти забыл, что итальянский бедняк тоже имел к празднику самое непосредственное отношение. Об этом напомнили кавалеры, когда в подзапущенной комнате, превращенной на эти дни в столовую, принялись усердно и пылко провозглашать тосты во здравие супружеской четы. Но прежде приплелась какая-то смущенно-улыбчивая старушка, не лишенная благородства в чертах дряхлого лица. Она с ужимками и приседаниями поднесла хозяевам пирог собственноручного приготовления. Тогда-то мы и уселись за стол. Старушку усадили рядом с хозяевами, и она, ободренная этой особой милостью, не отказалась выпить крошечную рюмочку лимонного ликера. Ей аплодировали, пока она тягалась с зеленым змием. Ее лицо зарделось после этого, и она что-то сбивчиво залопотала. Я тоже потянулся к ликеру, это происходило в самой гуще нашего миниатюрного столпотворения, среди кавалеров и их дам, под пасмурным присмотром итальянского бедняка, все замышлявшего какие-то каверзы, в гуле крика и хохота. Я был разгорячен. Бутылка с ликером стояла далеко от меня, и пришлось крикнуть длинноволосым ангелоподобным юношам, раскачивавшимся на стульях, как на качелях, чтоб они подали.
– Напьешься, - с тихой злостью прошипела Гулечка и под столом толкнула меня ногой, - с утра-то, нет у тебя совести, Кирилл, Мефодий или как там тебя...
В эту минуту я заметил в дверях Жанну: строгая, с поджатыми губами, бледная, в несколько даже как бы траурном платье и с благородством в чертах, которое на мгновение мне показалось позаимствованным у нашей застольной старушки, она стояла, превосходно и значительно озаренная падавшими в окно лучами солнца, и напряженно смотрела на меня немигающими глазами. На меня был обращен ее взор, а не пожирал соперницу и разлучницу, меня, а не ее испепелял взгляд обманутой и оскорбленной жены. Я не в состоянии был с достоверностью рассудить, как долго она стояла там, в дверях, не замечаемая мною. Я отвлеченно помахал ей рукой и принял бутылку с ликером. Меня удивило, что Лора, с головой, казалось бы, погруженная в светлые вихри и кружева праздника, все же выкроила время оповестить ее. Еще больше меня поразило, что супруга не привела с собой моих родителей, своих верных союзников, - это было не вполне на уровне ее психологии, в анализе которой я чувствовал себя эрудитом. Но пришла она, однако, не одна. Сзади и как-то снизу вывернулся Вепрев, не то обвиваясь вокруг ее точеной фигурки, не то выбирая позицию, откуда ему будет удобнее всего взглянуть на меня с укором, с холодной осуждающей улыбкой. Жанна шла сюда не как в дом подруги, а как в логово врага и зверя, в рассадник порока и предательства, ибо я своим присутствием сделал таковым этот еще недавно тихий и мирный домик. И Жанна хотела иметь своего свидетеля и защитника. Я прослеживал от начала до конца ход мысли, который привел ее к нашему богобоязненному приятелю. Ну что ж, я помахал и Вепреву.
Эти двое, которым я доставил столько душевных и нравственных огорчений, сколотили между собой первостатейную партию и не нуждались бряцать оружием или потрясать кулаками в бешенстве полемики, чтобы произвести ошеломляющее впечатление на Лору. Несчастная и без того хлопала глазами в полном замешательстве. Она гибла в бурных водах нашего любовного треугольника, и ее взгляд тщетно искал спасение. Между тем ангелы душевной скорби и нравственного мщения не стали испытывать выносливость ее рассудка и, насытившись зрелищем моего падения (я как раз осушил рюмочку ликера и, нагнувшись к уху Гулечки, зашептал первое, что пришло на ум), упорхнули. Я отлично понимал, что в планы супруги не входило ничего иного, кроме как молча постоять в дверях олицетворением высшей справедливости, в некотором роде торжествующей, и помотать мне нервы, впрочем, если повезет, так и вынуть из меня душу. Но я не настолько опешил, чтобы не заинтересоваться, как сложится дальнейшая судьба ее великолепного союза с моим даровым благодетелем Вепревым, это занимало меня даже до горячего и остроумного желания заключить с кем-нибудь пари, предлагая руку на отсечение, что они так просто не разойдутся. Я встал, бросил на ходу Гулечке, что неотложное дело требует моего отсутствия на короткий срок, и вышел из комнаты.