Прощёное воскресенье
Шрифт:
Мысль о противном фельдшере ершом застряла в его мозгах. Родион закусил ус. Ему чудились всякие неприятности под шатром. Затем оттуда раздался протяжный крик, обозначилась бугром голова и голос не шибко ясный, но понять можно, произнес:
– Кричи, кричи, милая! Бог поможет. Это как прогулка к Богу: туда одинокая, обратно — с подарочком. Кричи! Тужься!
Шубы на жердях шевелятся. Еще совсем немного, и под ними объявится на свет Божий человек.
– Волнуешься, Николаич? — спросил
– Переживаю, конечно. Неловко как-то случилося: дотерпеть не могла. Он ведь всякое натворить способен.
— Глупости говоришь!
— Способен! Гад потому что!
Скрипнул зубами, потряс перед лицом Снегирева маузером:
— Ежели что позволит, порешу на месте!
Шубный подол отошел в сторону. Фельдшер высунул голову, близоруко посмотрел по сторонам, затем позвал:
— Эй, земляки, воды скорее!
Плетнев схватил с костра закопченный котелок, бросил туда горсть снега и помчался к возку. Фельдшер тщательно вымыл руки, обтер их о нижнюю рубаху и сказал:
— Мальчик родился.
Он сказал это не повышая голоса, тихо. И так же тихо откликнулся Родион:
— Чо?
– Мужик! — вскинув к небу шапку, заблажил Плетнев, пускаясь вокруг возка в пляс.
– Посреди тайги жизнь принял, — Лошков почесал затылок. — Воином будет, как думаешь, Ваше Благородие?
Заглянул в серые глаза капитана.
– Кем будет, братец, лишь бы обошли его революция и прочие наши российские недоразумения.
– Ишь ты какой! Не ндравится народная власть?
— Много у тебя этой власти, братец?
Лошков приоткрыл беззубый рот, смотрел на офицера с подозрением. Медленно проползло время, и он огветил:
— Мне-то она зачем? Кому надо, тот имет!
Офицер тогда отвернулся от Лошкова со вздохом.
– Убери маузер, Родион Николаевич, неловко как-то, — посоветовал Снегирев. — Ты геперь отец. Поздравляю!
Родион спрятал маузер и начал мастерить самокрутку.
– Поздравляю! — повторил, качая головой, Снегирев. — Оглох от счастья?!
– Спасибо! — спохватился Родион. — У меня, понимаешь, из башки этот прохвост не выходит.
— Нашел о чем думать? Он свое дело хорошо сделал, что тебе еше надо?
— Все одно-противно!
— Там, что стряслось?
— На Веселой? Ерунда. Пострелялись малость. Нашу лошадь кончали, ихний офицер пулю от меня получил. При своих разошлись. Сына Николаем назову. Пойдет?
— Пойдет. Царское имя!
Родион ударил огнивом, прикурил от затлевшего трута.
— У нас в родове одни мужики родятся.
— А у Клавдии?
— Она тут при чем?
Родион запрокинул голову и пустил в небо кольцо серого дыма. Так курили на своих сходках революционеры. Подсмотрел. Долго учился, чтоб натурально получалося. Затем
— Ты не держи на меня сердца, Саня. Горячим я еше с боя примчался. На тебе первом остыл.
— Да ладно…
— Теперь бы сберечь мальца. У меня даже сердце теплеет, когда о нем думаю. Жаль, не та ему повитуха досталась!
Снегирев тронул коня, отъехал к противоположному берегу. Иноходец пошел следом, чуть с присвистом хватая нервными ноздрями воздух.
— Разговаривал с ним, — объяснил Снегирев. — Он — участник покушения на генерала Воронкова. Эсер и человек не злой. Но нас, большевиков, считает узурпаторами. С революцией расстался. У Сычегера был по делам кооперации. Не знал, что она разгромлена. Вот и все.
— Он кооперацию с контрреволюцией путает. Не верь ему, Саня. Помнишь, прапоршик безухий, шекой дергал, будто мигал?
— Стрельцов?
— Он самый. Все обсказал, не запирался даже. Сознательный, хоть и сволочь белая. Лечил их фельдшер. На заимки ездил, в городе прятал. Во какой ловкий!
Снегирев неопределенно пожал плечами, ему хотелось объяснить свои сомнения поделикатней:
— С одной стороны, он тебе оказал большую услугу. С другой — публично оскорбил. Попробуй все же его понять…
— Врагов понимать не хочу! Принцип у меня другой: я их уничтожаю!
— Разберись все же. Прапоршик тот…
— Нам нынче служит.
— Видишь — служит. Им служил, нам служит. Ему разницы нет, кому служить. Он ведь и оговорить мог.
— Зря слова тратишь. Фельдшер — контра! На том закончим. Поехали. Еше мясо грузить.
— Порожних саней нет.
— Арестованные пойдут пешком. Верст семь осталося.
— И фельдшер?
— Сам решай, Саня. По мне — пусть шагат, не сильно изработался. Пленным руки пусть развяжут, не то поморозят…
…Занять место на облучине, рядом с Акимом, фельдшер отказался. Даже о гвечать не стал Снегиреву. Молча обошел его спокойного мерина и пристроился к арестованным, пряча за пазуху голую руку.
— Слышь, гражданин хороший, — потрогал его за плечо Плетнев. — Накось, держи лохматку. Согреет ваше благородие.
— Обойдусь! — отмахнулся Высоцкий. — И не зовите меня «благородием», Егор Степанович.
— Согласный — не буду. А мохнатку возьми. Уважь, что там!
— Не обижайте его, — попросил капитан. — Он так переживал, когда вы роды принимали.
— Верно, Савелий Романович, я вон весь взопрел под такушей шубой. Возьмите!
Фельдшер покосился на капитана, освободил из-под пазухи руку.
— Спасибо, Егор Степанович!
— Еше чего? — разохотился на разговор Плетнев. — Тебе спасибо. Сам знаешь: Клавдия — крестница мне. Парень-то справный объявился.