Прощёное воскресенье
Шрифт:
Комиссар смутился. Видя такое, брательник Федора, Силантий Уренцов, поспешил вмешаться.
— Чо прилип? — взвизгнул он. — Мало добыл разве? В храм снеси деньжищи. И помалкивай!
Тут же за спиной комиссара заговорил один из новых поселенцев, Прокоп Дутых:
— Носков ваш хлеб просит, а сам говорит людям — Бога нету. Разрешено такое болтать? Законно?
Комиссар наконец нашелся, ответил быстро, но с достоинством:
— Бога, товарищи, действительно нет. Факт доказан сознательными учеными.
— Так, так, — Прокоп нервничал, —
— Твой батюшка на печи пузо греет! — рыкнул Родион и конем подвинул Прокопа. — Никто его не трогат. А царь тебе кто будет, родственник?!
— Не, — стушевался Дутых, — помазанник он..
— Тогда помолчи, без тебя есть кому такие дела решать. Вижу, мужики, поговорить хочется! Безделье мает?!
Все внимание схода приросло к Родиону. Он хоть и свой, ворожеевский, а только видится им человеком из другого мира, где Бога за Бога не считают, царя убили, то ли по пьяни, то ли по другому какому срамному настроению. Там все можно, и Родион себе всякое позволит, ежели пожелает.
Примолкли таежники. В красные от мороза лица залетает оживший ветерок. Кусается, под шубу лезет. Родион резко крутнул короткой шеей, сказал торжественно:
— Разговоры после говорить станем. Прежде выслушайте просьбу, земляки.
— Хлеба небось надо? — не утерпел опять Федор Уренцов.
Добрых с презрительным вниманием оглядел мужика и сказал:
— Ненужный ты человек, Уренцов. Мозги у тебя — в заднице. Ты еще туда язык спрячь. Но не о тебе речь. Просьба моя к опчему сходу. Дом желаю отдать вам, земляки. Родной дом.
Родион указал плеткой в сторону своего дома.
— Пусть в нем будет место революционных сходов. Дарю и прошу принять.
— За просто так отдаешь или чего стребуешь?
— Дарю — сказано!
Переглянулись ворожеевские. Согласиться, конечно, можно. Подарок ущерба не принесет. Но, с другой стороны, шибко сомнительный человек дарит. От каких таких щедрот раздобрился? Брать приехал, а сам дарит…
Шепотки пошли, потом разговор наладился пооткровенней.
Один убеждает:
— Повадка у них такая, всех ей обучат. Общим домом жить станем: ты ко мне приходи, когда захочешь. Я-к тебе завалюсь.
— Не пущу если?
— Расстреляют, чо б другим не повадно.
— Сам себя по миру пустил, святой!
— Святой-святой, а глянь — наган какой!
— Осквернен дом, на пожог только годен.
— Не блажи! От христианской крови скверны нету.
— Може, с душой человек дарит.
— Кто с душой, тот церквей не жгет.
— Чу болтун! Стоял бы он здеся. За такое знаешь, чо быват?!
Улыбка тронула затвердевшие на морозе губы Родиона. Он поднял руку.
— Тише! Раз отказа не слышу, значит, согласны. Благодарствую!
Сохраняя на лице спокойную улыбку, слегка поклонился.
Комиссар ничего не мог понять, однако виду не подавал, держался так, словно ему наперед известно,
— Ты им разъяснил временную революционную трудность на современном этапе?
— Вкратце.
— Боле не надо. Они и так понимают. Никаких опасений, мужики, за вашу сознательность не имею. Верю…
— Ты ж безбожник, Николаич!
— Будет те! Слушай быстрее, не то померзним!
Родион покосился на спорщиков, но промолчал.
— Говорить-то не о чем. Имеющий революционное сознание сам поймет и поможет родной власти. Бессознательным прошу высказаться. Однако, сомневаюсь, что таковые среди вас найдутся. Чичас товарищ Снегирев, мой комиссар, огласит приговор опчего схода.
— Нашего?
— А то какого? Слушай, дурень!
— Нашего, — холодно подтвердил Родион, обводя толпу испытывающим взглядом. — Читай, комиссар!
Снегирев уже достал из кожаной офицерской сумки бумагу. Слегка волнуясь, начал читать приговор общего схода о добровольной сдаче излишков хлеба, мяса, а так же пушнины, в связи с временной острой необходимостью и проявленной к ней революционной сознательностью жителей деревни Ворожеево. Далее следовал перечень дворов, размер обложения. Все чин чином. Лошадки подсчитаны до единой, даже те, что должны были на Андрея Первозванного возить с Кулуньи соль для армии Колчака. Чего к радости ворожеевцев не случилось, и теперь получалась двойная душе растрата.
Новая власть знала побольше всякой другой. Недаром народной назвалась. И люди слушали ее законного представителя, забыв про лютый мороз. Изредка из толпы доносилось сдержанное ругательство или крик удивления:
— Батюшки, как про сало дознались?
— Глазастые, черти!
— Эт мы слепые…
Никто уже не шутит, кроме самых беззаботных мужиков с заброшенных заимок, коим их крайняя бедность, как и чужой разор, доставляли злое удовольствие.
Наконец комиссар кончил читать и, подняв от бумаги голову, страстно призвал всех ворожеевцев собраться под красные знамена революции, против чего возражений не нашлось. Народ заспешил к теплым печкам, досадуя про себя на постигшее его обложение, ничем, впрочем, своего настроения не выдавая.
Проходя мимо командира, тот же Федор Уренцов нарочито громко произнес:
— Кормиться власти нечем, жиденька еще. Помогать надо…
— Ну, как не помочь? — не преминул откликнуться брат. — Своя!
Родион, однако, смиреньем их не обманулся. Он с ними рос под одними кедрами, знал, как поведут себя земляки, что они могут надумать при тихой, неспешной беседе, обговаривая план спасения личного добра. И косые их взгляды увидел над опорожненными кружками чая и шепоток: «До луны уходить надо!» — услыхал настороженным ухом. Получилось, вроде за одним столом с мужиками посидел. Послушал, похмыкал, поддакнул. Они плели свои хитрости под доглядом и хитрей его никак быть не могли.