Прощеное воскресение
Шрифт:
— Хорошо. С ночевкой.
— В школе экзамены. Сегодня был устный — история, поэтому она рано освободилась. Скоро и бабушка придет, они обе преподают, но в разных школах. Вообще они преподавали литературу и русский, но сейчас людей нет, поэтому еще и историю, и географию.
— Я, наверное, пойду, — неуверенно сказала Александра.
— А вам куда?
— В Москву.
— Переночуете, тогда и поедете. Я вас не отпущу, что вы?! Мы с вами ведь не чужие люди.
— Выходит, не чужие. Странно все это…
— А чего странного? — Ксения взглянула внимательно, как смотрят доктора на больных, и добавила
— Вы Адама выходили?
— Да чего там! Это дело нормальное. Тетя Глаша мне во всем помогала. Хотите, на ее могилку сходим? Ей будет приятно.
— Хочу.
— Нет, неправильно. Сейчас самая жара. Вы отдохните, а потом пойдем, — решительно сказала Ксения. — Ничего, если я вам в маленькой комнате постелю? На той кровати у меня в последнее время детки спят валетом. Раньше они со мной спали на большой кровати, а сейчас так брыкаются во сне, что я их укладываю отдельно, а то с ними глаз не сомкнешь. Только разоспишься, а они тебя в бок! — Все это Ксения говорила с улыбкой, радостно.
— Хорошо, — неожиданно для самой себя согласилась Александра.
— Я вам и окно завешу, — сказала Ксения, — надо вздремнуть обязательно.
Александра проспала четыре часа, как одну минуту, — так бывает во время нервных потрясений, это она знала еще с фронта.
IX
Только в седьмом часу вечера собрались идти на кладбище, до него было совсем близко, да и светлого времени суток оставалось впереди еще много — самая короткая ночь в году минула всего две недели назад.
Кладбище встретило их высоким орешником и густой выгоревшей травою. Александра обратила внимание, что у земли стебли травы были темно-зеленые, живые, а чем выше, тем светлее и безжизненнее.
Могилы Глафиры Петровны и ее внука Ивана отличались от прочих ухоженностью, возле них даже скамья была врыта в землю и что-то наподобие низкого столика. Около него-то и поставила Ксения принесенную из дома серую холщовую сумку. Первым делом она вынула из сумки полотенце и расстелила его на столике. Еще в сумке оказались солдатская фляжка со жмыховой бражкой, четыре граненых стопки, несколько ломтиков черного хлеба с половой, тоненькие кусочки сала, молодой лук, сорванный Ксенией с домашней грядки, соль.
Ксения налила бражку в каждую из четырех стопок. Две накрыла кусочком хлеба — это для Глафиры Петровны и Ивана. Третью пододвинула Александре, четвертую взяла себе.
— Помянем, — приподнимая стопку, негромко сказала Ксения.
— Помянем. Царствие небесное вам, Глафира Петровна, и тебе, Ваня. — Взяв стопку в левую руку, Александра перекрестилась.
Выпили. Закусили.
— Я в этом году первый раз зеленый лук ем, — сказала Александра.
— Загадывайте желание.
— А у нас с тобой, Ксения, одно может быть желание: дай Бог, был бы жив и здоров Адам. Извини, что я тебя на «ты»…
— Да чего там! — смутилась Ксения. — Давайте еще по одной выпьем, и я на «ты» перейду. Я, если сразу не перейду, то потом никогда…
— Давай за деток твоих! Глафира Петровна и Ваня не обидятся. Давай!
Они чокнулись и выпили по второй стопке.
— Спасибо
— Средний, — усмехнулась Александра, — нормальный. И ты нормальная. Я этому рада.
Помолчали.
— Где он? — спросила Александра после паузы.
— Где? Этого нам никто не сказал и не скажет. Десять лет без права переписки — расстрел, так говорят. Но я не верю. Я чувствую, что он жив. Он снится мне по-хорошему. Бабушка и на карты кидала, получается — жив.
— И мне так кажется. Ты расскажи о нем… Я столько лет ничего не знаю…
— Давай еще выпьем! — горячо предложила Ксения. Она разлила. — Ты не думай, что я пьяница, но сейчас надо по третьей. Давай за Алексея, чтоб дал нам Бог увидеть его живым. И тебе, и мне!
— За Адама! Пусть Господь услышит наши молитвы! — Александра чокнулась с Ксенией, и они выпили по третьей стопке.
Александру приятно смутило то, что Ксения пожелала увидеть Адама сначала ей, а потом себе. «Благородная девочка, — подумала она растроганно. — А брага хмельная».
— Напоила ты меня, Ксень, ой, сичас писни спивать стану! — Александра ласково обняла Ксению за плечи. — Ты молодец, сильная женщина!
— Какая там сильная! Дети заснут, а я реву — подушка промокает… — Ксения вдруг прижалась к груди Александры и заплакала, как маленькая, беззащитная девочка.
— Поплачь, миленькая, поплачь, и я с тобой! — Александра крепче обняла Ксению, стала гладить ее по русоволосой голове, по плечам, и слезы набежали ей на глаза и застили ближние и дальние могилки, траву, орешник, светлое небо в перистых облаках.
— Привет, морская пехота!
Сквозь слезы, стоявшие в глазах, Александра не увидела, кто окликает, но по голосу вспомнила, что это шофер, подвозивший ее от станции Семеновка к поселку.
— А-а, плачете? Ну поплачьте, не буду мешать. — И говоривший отошел куда-то в глубь кладбища, с шумом раздвигая на своем пути заросли орешника.
— Это Петя, — всхлипывая, сказала Ксения. — Он и лавочку мне вкопал, и столик. У него здесь рядом мать и сестра лежат. — Ксения вытерла косынкой мокрое от слез лицо. Глаза ее покраснели, нос припух. — Он часто сюда приходит своих проведать, — уважительно сказала она о Петре. — Жаль, того гада не укокошил вовремя. — В заплаканных глазах Ксении мелькнул даже не злой, а беспощадный огонек.
Александре стало не по себе.
— О ком ты так, Ксень? Грех ведь!
— Ничего не грех. Этот гад, Витя-фельдшер, и на Семечкина написал донос, и на Алешу, и на Воробья. Мне точно известно, он сам сказал. Встретил меня, гад, на улице и сказал: «Смотри, Половинкина, следующей тебя отправлю с сосунками». Как у меня молоко не перегорело — чудо чудное! Сам Бог за детей заступился, не иначе! Алексей этого Витю от смерти спас, Семечкин и назначил Алешу фельдшером на время Витиной болезни, а потом хотел сделать врачом… Он бы и сделал, Семечкин все мог. Витя взревновал, перепугался за свою шкуру и накатал доносы, что они «расхищают социалистическую собственность». Семечкин весь завод кормил обедами — это вся область знала, но время такое подошло, Витя и отправил их подальше. И Алешу, и Семечкина прямо с работы взяли, больше их никто не видел. Председателя колхоза Воробья на другой день. А через месяц сам Витя-гад под товарняк попал.