Прошу к нашему шалашу (сборник)

Савин Виктор Афанасьевич

Из родственников барышника Мякишева в Большом стойбище сейчас живет только его внук Потап. Охотник. Рыбак. Говорят, будто бы этот филаретовский отпрыск промышляет и золотишком. Где добывает золото, никому неизвестно.

И вот за этого Потапа Мякишева, угрюмого, с колючими глазами, ухватился следователь. Вызвал его к себе и стал допрашивать. Мол, где был в последних числах августа.

– В тайге, - отвечает тот.

– Где, в каком месте? Что делал?

– На Каменной Илюйке. Рыбу ловил, тайменей.

– Так, так. Ну, а на просеку зачем ходил? Что там делал?

– Не был я на просеке. На реке был. Рыбачил.

Работнику

прокуратуры казалось, что Мякишев запирается. И он начал его вызывать к себе каждый день, пытаясь как-то довести следствие до конца.

Весть о допросах Мякишева разнеслась по всей здешней округе.

– Так вот кто охотился за геологом Струнниковым!
– сразу решили в стойбище.
– Ну, это ему даром не пройдет!

Потапа в стойбище недолюбливали. Человек вечно чем-то недовольный. Язвительный. На артельные собрания не ходит. Всегда старается быть в стороне от людей. Артель рыбачит общим неводом, общими сетями, а Мякишев все на особицу, все один, будто воровски добывает хлеб. А ведь числится в колхозе. Лосиное мясо тоже не сдает в кооперацию, утаивает, кормит своих собак. А они у него как звери.

Ну, и пошла, покатилась молва о нем, нарастая, как снежный ком. Ясно, Мякишев покушался на геолога, добравшегося наконец до его золота. Теперь Мякишеву несдобровать. Не расстреляют, так посадят лет на десять в тюрьму.

Услышал про такие разговоры и Юванко. Услышал и в лице переменился. Побежал к очкастому человеку и говорит, запыхавшись, еле переводя дыхание:

– Дядя, не отдавайте под суд Мякишева. Он не виноват.

"Это еще что?" - подумал следователь. Снял очки и начал их протирать.

– Что ты сказал, парень?

– Меня судите. Обрез мой. Обрез стрелял дяденьку с мешком.

– Зачем ты это сделал? Где взял обрез?

– Эту штуку, ружье, нашел у Глубокого ключа. Там, в тайге, землянка старая-старая. 'Под нарами нашел. Чистил, на охоту ходил. Глухарь стрелял, заяц стрелял. А обрез в лесу прятал, боялся - отберут.

– А почему ты в геолога стрелял?

– Не я стрелял. Ружье стреляло. Там, на просеке, сохатый гулял. Большой. Рога будто самолет. Вот я и настроил обрез, нитку протянул. Пойдет сохатый, потащит нитку, курок спустит. Сохатый не пошел, пошел дяденька с мешком.

– А ты это не выдумал? Кто тебя подослал ко мне?

– Никто не посылал. Пошто выдумывать? Сохатого хотел добывать. Мяса много.

– А ты, что, голоден?

– Не голоден. Охотником хочу стать. Заготовитель в кооперации говорил колхозникам, дескать, геологи мясо просят, добывать надо. Глухарь маленький, заяц маленький, сохатый большой.

– Ну, брат, таких охотников на пушечный выстрел нельзя допускать до леса, - сказал следователь, закрывая папку со своими делами.
– Кто тебя научил настораживать на лесных тропах ружье?

– Мякишев так делает. Я видел.

ЛИЦЕНЗИЯ10

Ну, мать, все в порядке!
– шумно входя домой и потирая руки, сказал Серафим Васильевич Чугунов.
– Лось у меня в кармане. Вот, посмотри бумагу. Получил разрешение убить сохатого. Выложил сорок рублей - и, пожалуйста, лось твой. Убьешь - и слова никто не скажет. Попутно зашел на почту, дал Васютке в Киев телеграмму. Дескать, приезжай, сынок, охотиться на лося... Ведь это здорово, мать, а?

Грузный старик подошел к жене, гладившей белье на большом столе

в гостиной, обнял за плечи, заглянул в глаза.

– Ну-ка, ну-ка, дохни! От тебя что-то попахивает, Серафим Васильевич?
– отшатнувшись, а потом наступая на мужа, сказала полная женщина с прядками седых волос.

– Виноват, Анна Федоровна. Я только кружечку пива. Шел мимо ларька и соблазнился. У меня ведь выходной.

– У тебя теперь каждый день выходной.

– Что поделаешь, мать! Списали в утиль. Был обер-мастер сталеплавильного цеха, профорг, агитатор, а теперь - никто. Ладно еще, что не вытурили из парткома, из горсовета. А то бы хоть ложись и помирай от безделья. Утром просыпаешься, глядишь на часы и вдруг соображаешь: ты теперь отпетая головушка. На работу не ходить, никуда не собираться, не спешить. Даже как-то странно. И немножко жутко. Был нужен производству, а врачи заерундили. И вот, товарищ сталеплавильщик, сиди дома, смотри, как твоя Анна Федоровна хлопочет возле духовки, готовит завтрак, обед, командует стиральной машиной, а теперь вот разглаживает морщины на белье. Словом, не обер-мастер, а какой-то придаток к квартире.

– Ты, поди, есть хочешь, Фима?

– Нет, мать, еще не промялся. Сейчас я займусь ружьем, патронами. Васютка приедет в отпуск, мы с ним и бабахнем лося, пудов на двадцать пять. Студень из лосятины, жаркое из лосятины. Это здорово, Аннушка! Перейдем на подножный корм. А доживем до будущего лета - станем ходить по ягоды, по грибы. Нет, все-таки, по-моему, и в пенсионерах можно жить. Сад разведем, смородину посадим. Варенье станем варить...

В своей комнате, где стоит кровать и письменный стол с двумя тумбами, Чугунов снял со стены бескурковое ружье, переломил его и посмотрел в стволы на свет. Они блестели, как зеркальные. И лишь в одном из них, в левом чеке, мизгирь ухитрился сплести паутину с пятачок. Серафим Васильевич подул в ствол, как будто играл на духовой трубе, порвал расчалки у тенета, и оно повисло на конце дула, словно клапанок.

– Вот тоже охотник, - сказал себе Чугунов, - до чего запустил ружье, что в нем пауки гнездятся. Да оно и не удивительно. Двадцать лет висит самопал на стене над кроватью и за это время ни разу из него не выстрелил. В юности бегал в лес, охотничал. А попал в мартен: то сталь варишь, то на курсах мастеров учишься, то разные общественные нагрузки выполняешь. Тут уж не до рябков, не до зайцев. Только иногда, ложась спать, поглядишь на бескурковку, помечтаешь: а хорошо бы посидеть где-нибудь у костра под кромкой бора или на берегу таежной речки, встретить росную зарю, подманить на пищик рябчика, а повезет, так снять с дерева глухаря. Да, мечты!..

Разобрав ружье, Чугунов почистил стволы мягкой волосяной муфточкой: тоненько смазал золотистым машинным маслом, а затем принялся набивать патроны. Достал из тумбы всевозможные коробки, баночки, мешочки, барклай, деревянный молоток, аптекарские весы коромыслом. Заставил стол, словно витрину в охотничьем магазине.

В первую очередь зарядил латунные гильзы пулями с усиленной порцией пороха, потом в ход пошли картечь, дробь. Все делалось не спеша, кропотливо. Огнеприпасы тщательно взвешивались, ссыпались в патроны, запыживались, а на последнем картонном кружочке Серафим Васильевич выводил цветным карандашом цифру - номер дроби. При этом на каждый номер был свой, особый цвет карандаша.