Проскочившее поколение
Шрифт:
Вечером они встретились у магазина. Вакорин принес водку и колбасу в бумаге. Все время тревожился: «Эх, не опоздать бы!» Отослал Монастырских караулить их с женой возле дома, сам пошел в школу. Техничка ему сказала: «Надежда Ивановна вас ждала. Недавно вышла». Он догнал ее на улице: «Что же не дождалась?» Она ответила, что заглянула в магазин — купила Сереже конфет, «ласточек». К дому они шли под руку. У калитки Вакорин предупредил: «Осторожно, Надя, здесь скользко. Я пойду первым». Стал спускаться. В эту минуту Монастырских отбежал от забора и выстрелил в затылок.
В кухне, у раковины, найден обрывок газеты, почерком Вакорина написано: «Сережа, я пошел встречать маму».
На следствии Вакорин сперва показал:
— Стреляли двое неизвестных. С противоположной стороны улицы.
Ему возразили:
— Неправда. Выстрел был сделан в упор.
Назавтра он заявил:
— Стрелял я сам. Из ревности. Хотел попугать жену. Чистосердечное раскаянье мне ведь зачтется?
Его спросили:
— А где оружие?
— Выбросил.
— Куда?
Он не смог ответить.
Два дня лепетал что-то невнятное, на третий заявил:
— Стрелял Монастырских.
— Причина?
— Не знаю, — сказал Вакорин. — Наверное, он крутил с моей женой.
Допросили Монастырских. Тот рассказал все, как было.
На судебном процессе — он шел в клубе молкомбината, негде было яблоку упасть — Вакорин держался робко, жалко, говорил тихо, еле слышно, выглядел дурачок дурачком. «Мы переговорили с Монастырских об убийстве моей жены, но ему все некогда, некогда… Ну, раз некогда, так и ладно. Мне-то что?.. Про убийство Галиного мужа Монастырских разговаривал с ней в моем присутствии. Но я не вмешивался, я работал…» Потом Вакорин вдруг переменился, стал истерически кричать: «Это Далевич во всем виновата! Она инициатор моей вины! Она меня заставила убить жену! Она! Она!» Он плакал и багровел от злости.
Далевич твердила одно: «На убийство мужа я согласилась против своей воли. Серьезно к убийству я никогда не относилась». Она сказал: «Вакорин был со мной очень ласковый, обходительный. Я сошлась с ним за его обходительность».
Матвеев тупо смотрел на судей, путался, запирался, повторял: «Я ничего не знаю, я ни при чем… Я хотел сразу же донести на Володьку, но пришел двоюродный брат, и мы уехали на охоту».
Монастырских признал свою вину полностью. Его спросили, что заставило его убить человека. Он ответил: «Водка».
Суд приговорил Вакорина и Монастырских к расстрелу. Галина Далевич и Матвеев осуждены на семь лет лишения свободы каждый.
Ночью в гостинице, в машине по дороге в тюрьму я все думал о том, как увижусь с человеком, приговоренным к смертной казни, что спрошу у него, что скажу и есть ли вообще у меня такое человеческое право — искать этой встречи.
Мне было уже все известно о Вакорине — его поступки, действия, мотивы… Следствие, судебный процесс велись тщательно и досконально. Но настолько безумными были эти поступки, настолько неправдоподобными мотивы, что я должен был сам убедиться, проверить, знать: больше не осталось ни одного не высказанного Вакориным слова, ни одного не услышанного его объяснения.
Без этого писать о Вакорине я не мог.
Его привели.
Я назвался: корреспондент газеты, он волен разговаривать со мной или нет.
Вакорин
— Я скажу, скажу…
И сейчас еще звучит у меня в ушах его обиженный голос. Нет, обиженный крик:
— Я всю дорогу имел одни грамоты, одни благодарности. Ни единого прогула за всю жизнь. И сразу расстрел, да? Это справедливо? Должно же быть какое-то предупреждение!
За убийство не поставили ему сперва на вид… Ничего нового, чего бы я не знал из следствия и суда, от Вакорина я не услышал. Я спросил его:
— Вам жалко Надежду Ивановну?
Он заплакал.
— Жалко… Старший сын приезжал, Володя. Говорит: «Папа, как же мы теперь будем жить, если тебя не помилуют?»
Потом я узнал, какой был у него разговор с сыном.
Вакорин сказал: «Подпиши, чтобы меня помиловали».
Сын ответил: «Верни мать — подпишу».
Они навсегда расстались. Вакорин потребовал перо, бумагу, написал: «Пока я жив, пусть сын не пользуется моим домом и моей машиной».
Посчитался с сыном.
Разговаривал я и с Монастырских. Он пожал плечами:
— Пропил я свою жизнь, чего тут рассуждать.
Во время свидания Монастырских сказал жене и матери: «Привыкайте жить без меня. Забывайте меня».
О процессе Вакорина разговоры в городе постепенно утихают.
Полно других дел, забот, планов.
И все-таки когда нет-нет да зайдет снова речь о Вакорине, кто-нибудь непременно пожмет плечами, скажет: «Как хотите, но что-то здесь не то… Ни тайн, ни загадок… Убил просто так? Без злобы? Просто оттого, что подлец?.. Сомнительно».
Людям к этому трудно привыкнуть. К тому, что убивает обыкновенная подлость. Таится, прячется, угодничает, а потом стреляет из-за угла.
Защитники смертной казни утверждают, будто она способна сдержать преступность. На деле, однако, так не получается. Разве не знал Вакорин, что убийц казнят? Отлично знал, много раз читал об этом, может, и сам, бывало, требовал покарать бандитов. Но лишь потом, после суда и приговора, во время нашей встречи с ним (происходила она в офицерском Красном уголке новосибирской тюрьмы, на стенах плакаты «Семилетку — в пять лет») он дрожал, кричал, что «ни одного выговора», цеплялся за жизнь, лебезил перед сыном. А тогда, когда дважды готовил убийство жены, он всех боялся, всех подозревал, но конкретный, осознанный страх смертной казни его не останавливал. Уверен был: на другого могут подумать, но на него — никогда. На такого услужливого и безобидного?
Недавно я прочел работу одного японского тюремного психиатра, задавшегося целью изучить, при каких обстоятельствах совершили преступление 145 убийц, приговоренных к смертной казни в период с 1955 по 1957 год. Оказалось, что ни один из осужденных (ни один!) перед тем, как убить, просто не задумывался о том, что он может быть приговорен к смертной казни. Конечно, им было хорошо известно, что смертная казнь в стране применяется. Но, делает вывод японский психиатр, мысль о смертной казни не могла сдержать этих людей «в силу их импульсивности и неспособности ощущать себя в любом другом отрезке времени, кроме настоящего». То есть так были поглощены сегодняшними целями и страстями, что ни о чем другом не могли думать.