Прости меня луна
Шрифт:
Садовник не стал разбираться. Хворостины отведали и мальчики, и девочки, но, когда дело дошло до царевны, которая ничем не отличалась от остальных — была такая же чумазая и лохматая (попробуй-ка оставаться чистенькой, когда ты сидишь на дереве и набиваешь за пазуху добычу), в дело вмешался Барчук.
Сына князя Вышегородского так прозвали за полноту, не свойственную простым людям, и наличие кучи ворчливых теток и нянек, сопровождающих его всюду, несмотря на то, что он в свои восемь лет уже вышел из опекаемого
Царевна смотрела на приближающегося Барчука с ненавистью, поскольку он мог ее выдать, что сразу сделало бы ее неравной с теми, кто уже отведал хворостины и сейчас наматывал сопли на кулак.
— Та-а-ак, теперича твой черед, — садовник разворачивал очередного «грабителя» лицом к забору и сплевывал на руки, прежде чем стегануть пару раз по заднице. Тот сжимал зубы, чтобы не проронить ни звука: за годы дружбы выработался своеобразный кодекс чести: попался — молчи, не вой на всю деревню.
Стелла знала, что друзья не дают волю чувствам из-за нее. Не дай бог на крики сбегутся взрослые и опознают среди сорванцов царевну. Тогда прощай свобода.
А тут Барчук…
Но Костюшка Вышегородский, верно оценив обстановку, быстро снял курточку и встал возле царевны.
Хворостина замерла в воздухе.
— Эт как же? — крякнул удивленный садовник.
— Бей и меня! Это я разрешил им набрать яблоки!
Рука садовника медленно опустилась вниз. Его лицо пошло красными пятнами.
— А отчего же уходили не через главный вход? — старик быстро пришел в себя. Его прищуренный глаз засвидетельствовал сомнения в честности хозяйского сына.
— А разве так интересно?
Садовник почесал затылок. Хоть и многие годы отделяли его от детства, память услужливо подсунула видение, как будучи пацаненком, он через окно пробирался в дом, отламывал от свежеиспеченного каравая кусок и убегал, петляя словно заяц, под крики матери, бьющей его по спине полотенцем. «А через дверь и попросить?»
Но нет же. Так неинтересно. А вот украдкой, да так, чтобы все обмирало в животе от страха…
Больше ватага детворы в сады Вышегородских не наведывалась. И не потому, что Барчук стал своим, а своих не грабят, а потому, что стало неинтересно. Пропал кураж опасного приключения. Кто же полезет на дерево за просто так? Да и яблоки те были кислые, лишь телята их хорошо ели.
— Скажи, няня, почему ты отправилась со мной? Разве не должна навестить родных, которых видишь не так часто? Ведь я знаю, у тебя есть родная сестра.
— Это завсегда успеется, — Мякиня оторвала кусок кожицы от вареной курицы и сунула кошке. Та аккуратно взяла и шмыгнула под скамью. — И потом, разве ты не стала мне родной? А родных в беде не бросают.
— Расскажи мне про монастырь Мятущихся Душ. Что меня там ждет?
Мякиня вздохнула.
— Тебе следует придумать себе
— Сын пастуха? — Стелла оборвала череду новых имен, которые принялась перебирать в голове. Ни одно не нравилось. — А разве монастырь не женский?
— Настоятельница и сестры — женщины, а вот их воспитанники могут быть обоих полов, — нянька вытерла руки о тряпицу, подняла глаза на царевну. — Туда уже несколько лет собирают таких, как ты.
— А какая я? — Стелла насторожилась, подалась вперед, забыв о яблоке. То соскользнуло с колен и покатилось под лавку, к фыркнувшей от неожиданности кошке.
Сколько лет себя царевна помнила, она задавалась вопросом, что с ней не так. Почему некоторые люди, к которым стоит прикоснуться, даже ненароком, морщат лица и стараются отойти? Однажды Стелла подслушала разговор кухарки и нового кучера, который как раз сегодня утром подсаживал ее в коляску — царевна с няней собирались на прогулку.
— И как же ты забыл надеть перчатки? — выговаривала старшая сестра своему нерадивому брату. Стелла знала об этом от няньки. — Ведь настрого наказано носить форму. Выговора хочешь? С таким трудом я тебя сюда пристроила, а ты? Я вот без чепца и на кухню не зайду. Порядок есть порядок!
— Да не забыл я, — кучер перешел на шепот. Он извлек из кармана перчатки и помотал ими перед носом кухарки. — Я нарочно их не надел. Хотел проверить…
— Что же ты, братец, хотел проверить?
Кучер скривил лицо, не решаясь рассказать.
— Ну, понимаешь…
— Не мнись!
— Ты же помнишь, что я служил во флоте?
— Ну?
— Мы на берег не сходили месяцами, а как отпустят, то мы… ну, по бабам.
— Господи! А какое это отношение имеет к перчаткам?
— А такое! Одна из баб, когда я отказался жениться, прокляла. И я больше не мог ни с кем, будь она хоть тысячу раз раскрасавица! И болеть начало так, что спасу нет. А тут царевну под локоток поддержал, когда она оступилась, и чуть не взвыл. Еле до дому дотерпел, так в животе резало.
Кучер замолчал, вновь переживая недавние события.
— Ну?
— Ну-ну! Чего заладила? — он надел перчатку на одну руку, поправил ткань на пальцах. — Болеть у меня перестало. А как второй раз до царевны дотронулся, уже нарочно, без перчаток, то и вовсе отпустило.
Стелла вспыхнула, вспомнив, как шершавая рука мужчины скользнула по ее ладони. И ведь тоже в это утро перчатки не нашла. Они словно сквозь землю провалились. Лежали на столике в прихожей, а хватились, и нету их.
— Так, выходит, она с тебя порчу сняла?