Прости меня

Дружков Юрий

Он взял книгу, сказал:

– Поклонись памяти его.

– Тебе надо поклониться, если бы не ты...

– Что теперь будет, что будет...
– Он открыл книгу, вновь достал из нее бумагу деда.
– Можно рассказывать мне про две Луны, про четыре Луны. Я поверю. Но другие скажут, им померещилось. Двоилось у них... Другим не докажешь... Но твоему старику не могли мешать программы телестанций.

Шеф, по-моему, переживал не меньше, чем я.

– Им не дает покоя моя несговорчивость. Но если бы они знали, что все, за чем они так жадно

и так щедро охотятся, заключено в этих пяти формулах...
– повторил он вслух то, что было набросано карандашом на рыжем клочке бумаги.

Выглядят эти слова так:

"Если бъ они знали, что все, за чемъ они так жадно и такъ щедро охотятся, заключено въ этихъ пяти формулахъ..."

Он бережно спрятал бумагу в книгу, положил ее в стол.

– С этим я пойду. Вот бомба так бомба! В сказке не придумаешь. Повезло тебе. С того света дед помог... С того света. Видно, кому-то не давала покоя его несговорчивость, а? Что ты на это скажешь?

– Я знаю не больше, чем все. Дед был профессором физики Харьковского университета. Он позвонил однажды в местную больницу и просил его положить. А потом его нашли убитым. Дверь была заперта. Наган лежал на тумбочке... У меня дома старая желтая газета. В ней все подробно... Причина убийства неизвестна.

Потом он проводил меня к дверям. Глупо устроен человек. Я не спешу звонить ей.

Почему? Разве она безразлична мне?

Настроение - хуже, конечно, бывает, но и такое совсем непохоже на то блаженное сияние, в котором тихо тлел я до вчерашнего дня. Утром я передвигал себя в пространстве этаким самодовольным пай-мальчиком, способным на все и ничего поэтому не делающим. Тогда я решил что-нибудь сделать, и все получилось не так. Все не так!

Я не хотел обидеть ее. Что теперь она думает? Я подсматривал за ней? Брр...

Планы были не хрустальные, самые обыкновенные. Встречу после работы, отвезу в институт, накормлю, между прочим, гденибудъ. Обыкновенная проза. Этакий заботливый покровитель с коляской. Она успела бы, я все рассчитал.

Я поставил машину сбоку, на другой стороне улицы. Мне виден был ее подъезд, похожий на двери банка. Ребятишки, наверное, пыхтят, когда раздвигают могучие дубовые створки. На синем стекле банковские золотые буквы: "Детская библиотека". На окнах белые, гармошками, непроницаемые шторы. Но я заметил еще на повороте прозрачную черноту в одном окне и встал так, чтобы она меня видела, если, конечно, ходит она за этим окном.

Солидное здание, солидная библиотека... Но работает она с первоклашками. В зале, наверное, шмыгают носами, шелестят книгами, шепчутся, толкают исподтишка друг друга маленькие Ладушкины почитатели. Она сидит строгая, тоненькая, сдвинув брови для пущей солидности, мягкий воротничок делает ее похожей на практикантку-учительницу, на тетю Ладу.

Она выйдет, я поспешу к ней. Вздрогнут от неожиданности ресницы. "Я ждал тебя, - скажу я, - поедем сначала куда-нибудь, наверное, ты голодная. Потом в институт".
– "Почему тебя не было два дня?
– спросит она.
–

Почему ты не звонил?" - "Не сердись. Так много свалилось на меня..."

За черным окном, прилипнув к нему носом и растопыренной ладошкой, стоял человек лет восьми. Больше там никого не было видно. Человек смотрел на улицу, на меня и чертил пальцем по стеклу что-то похожее на волны и, кажется, не видел ни улицу, ни меня. Был он стриженый, маленький, ушастый.

Потом пришел он.

Тот самый вихрастый парень, которого мы встретили тогда в ее переулке в минуту нашего бегства от инспектора.

Ничего. Довольно приятная внешность. Рост подходящий. Глаза, уши. Так себе. Мальчик и мальчик.

Он ходил по тротуару, солидно зажав сигарету в пальцах правой руки. Ходил, смотрел на часы, ходил мпмо подъезда, мимо зашторенных окон, мимо единственного черного. Ходил, ходил...

Я тоже смотрел на часы.

Лада не шла.

Может быть, она видела его?

Может быть, ее до сих пор не отпускают?

Может быть... Все может быть!

Но я не знал, что я должен делать. Сказать ему - катись... Почему?

Может быть, она ждет, когда он сам уйдет восвояси? Может быть, она хочет, чтобы я подождал, пока он уйдет? Может быть, ее не отпускают?..

Лада не шла.

Может быть, она хочет, чтобы я догадался на минуту, на две, на десять уехать и позвонить ей?

Может быть, сегодня уехать? Не мешать ей? Нельзя так врываться...

В черном окне маленький человек рисовал на стекле таинственные волны.

Радость улетела.

Может быть, ее до сих пор не отпускают... Может быть, ее просто уже нет, и она ушла раньше...

Я включил мотор.

Он остался там.

– Тьфу ты, нечистая сила, - Шеф бросил на стол серебряный нож, который только что вертел в руках.
– Одно постичь не могу: как ты меня, пожилого, серого, зубастого, заманил на эту лекцию? Почему я согласился?

Из Политехнического мы забрели в "Берлин".

Молодой, похожий на дипломата повар показал нам в серебряной посуде серебряного живого карпа. Большая рыбина звенела хвостом, и серебряный свет электрических ламп отражался в стеклянных ее боках.

Шеф крякнул: "Хо-орош..." И теперь мы ждали, когда этот карп вернется к нам золотым от корочки, в развале золотых картофелин и чего-то еще.

– Выпьем, - сказал он.

– А потом танцевать пойдем, - съязвил я.

Он поглядел по сторонам.

– Не вижу повода к веселью, да и приглашать некого... Ладно, закусывай.

– Так чем ты недоволен? Развлекся на лекции.

– Не выношу глупости, а еще пуще невежества... Летающие блюдца, тарелки... Шарлатанство!

– Если гибнут пилоты в погоне за этим шарлатанством?

– Иллюзия, мираж.

– Мираж нельзя уловить локатором, а ты слышал... они имеют плотную массу, объем.

– Смена воздушных слоев, - Шеф густо положил на калач слой масла.
– Граница может быть настолько резкой, что луч радара будет отражаться как в зеркале.