«Прости, мой неоцененный друг!» (феномен женской дружбы в эпоху просвещения)
Шрифт:
Характерно описание ночной встречи подруг накануне смерти Елизаветы Петровны, во время которой Дашкова открыто предлагает Екатерине помощь заговорщиков. «20 января, в полночь, я поднялась с постели, завернулась в теплую шубу и отправилась в деревянный дворец на Мойке, где тогда жила Екатерина… Я нашла ее в постели… „Милая княгиня, — сказала она, — прежде чем Вы объясните мне, что вас побудило в такое необыкновенное время явиться сюда, отогрейтесь…“ Затем она пригласила меня в свою постель и, завернув мои ноги в одеяло, позволила говорить. „При настоящем порядке вещей, — сказала я, — когда императрица стоит на краю гроба, я не могу больше выносить мысли о той неизвестности, которая ожидает Вас… Неужели нет никаких средств против грозящей опасности, которая мрачной тучей висит над Вашей головой?.. Есть ли у Вас какой-нибудь план, какая-нибудь предосторожность для вашего спасения? Благоволите ли вы дать приказания и уполномочить меня распоряжением?“ Великая княгиня, заплакав, прижала мою руку к своему сердцу. „…С полной откровенностью, по истине объявляю Вам, что я не имею никакого плана, ни к чему не стремлюсь и в одно верю, что бы ни случилось,
39
Записки княгини Е. Р. Дашковой. М., 1990. С. 25–27.
Княгиня фактически просит будущую императрицу перепоручить ей объединение сторонников свержения Петра III и организацию переворота. Екатерина ведет себя крайне осторожно и от всего открещивается. Из текста следует, что она не сказала ни «да», ни «нет», и де факто Дашкова посчитала себя в праве действовать.
Переворот
Однако описание переворота и поведения основных действующих лиц даже под пером самой княгини вступает в явное противоречие с предшествующим распределением ролей. 28 июня Екатерина Романовна попадает во дворец к императрице очень поздно, когда присяга полков и Сената уже совершилась, т. е. собственно переворот произошел. Княгиня едва пробивается через толпу, изрядно помявшую ей платье. Однако в глазах Дашковой, даже этот эпизод становится триумфом. «Перо мое бессильно описать, как я до нее (до императрицы — О. Е.) добралась, — рассказывает Екатерина Романовна. — Все войска, находившиеся в Петербурге присоединились к гвардии, окружили дворец, запрудив площадь и все прилегающие улицы. Я вышла из кареты и хотела пешком пойти через площадь; но я была узнана несколькими солдатами и офицерами, и народ меня понес через площадь высоко над головами. Меня называли самыми лестными именами, обращались ко мне с умилением, трогательными словами и провожали меня благословениями… вплоть до приемной императрицы, где и оставили меня, как потерянную манжету. Платье мое было помято, прическа растрепалась, но своим кипучим воображением я видела в беспорядке моей одежды только лишнее доказательство моего триумфа». [40]
40
Дашкова Е. Р. Записки 1743–1810. Л., 1985. С. 43.
Накануне вечером княгиня не едет за императрицей в Петергоф, а отдает приказания сначала Алексею Орлову, а затем его брату Федору: «Теперь не время думать об испуге императрицы… Лучше, чтоб ее привезли сюда в обмороке или без чувств, чем, оставив ее в Петергофе, подвергать риску… взойти вместе с нами на эшафот». [41] Безмолвные исполнители, согласно описанию Екатерины Романовны, «карьером скакали» в загородную императорскую резиденцию, подчиняясь ее повелению. Но что делала она сама?
41
Там же.
Оставшись в городе княгиня естественно не предпринимает ни каких шагов, поскольку у юной заговорщицы реально нет рычагов власти, чтоб хоть что-то сделать. Напротив, когда все пружины заговора приведены в действие, а время реальных участников переворота насыщено до предела, Дашкова проводит ночь в душевных терзаниях. «Я предалась самому печальному раздумью. Мысль боролась с отчаянием и самыми ужасными представлениями. Я горела желанием ехать навстречу императрице, но стеснение, которое я чувствовала от моего мужского наряда, приковало меня среди бездействия и уединения к постели. Впрочем, воображение без устали работала, рисуя по временам торжество императрицы и счастье России. Но эти сладкие видения сменялись другими страшными мечтами. Малейший звук будил меня, и Екатерина, идеал моей фантазии, представлялась бледной, обезображенной. Эта потрясающая ночь, в которую я выстрадала за целую жизнь, наконец, прошла; и с каким невыразимым восторгом я встретила счастливое утро, когда узнала, что государыня вошла в столицу и провозглашена главой империи». [42]
42
Записки княгини Е. Р. Дашковой. М., 1990. С. 56.
Княгиня не встречает Екатерину на дороге в столицу, не присоединяется к императрице у казарм Измайловского полка, и все это под вполне веским дамским предлогом — неготовности мужского платья, в котором юная амазонка хотела явиться среди заговорщиков. Накануне вечером, отослав Орлова «стрелой мчаться» в Петергоф, Екатерина Романовна решила примерить свой наряд, «но портной опоздал». «Когда же я оделась, — рассказывает Дашкова, — оно жало и стесняло мои движения. Чтобы не возбуждать подозрения со стороны домашних и прислуги, я легла в постель». [43] Этот незначительный
43
Там же. С. 54.
Сама Екатерина, поднятая в 6 часа утра с постели, «даже не сделав толком туалет, села в карету» [44] , как она писала позднее Станиславу Пониятовскому. Шаг достойный удивления. Екатерина II, всю жизнь так много внимания уделявшая театрализации каждого своего жеста, в решающий момент умеет отодвинуть второстепенное, ради важного, бутафорское, ради настоящего. Только в середине дня 28 июня, оказавшись в Летнем дворце, Екатерина, которой уже присягнули гвардейские полки и Сенат, сумела умыться, переодеться и причесаться как следует. В нужный момент императрица пренебрегает даже правилами приличия, не то что мужским платьем. Зато потом, когда войска двинулись в красочный поход на Петергоф, императрица предстала перед ними в мундире Преображенского полка.
44
Понятовский С. Мемуары М., 1995. С. 163.
Если мы обратим внимание, сколько раз за день 28 июня Дашкова переезжает из дворца домой и обратно, возвращается к императрице, то заметим, что Екатерина Романовна словно нарочно старается заполнить чем-то время этого решающего и очень напряженного для заговорщиков дня. Вращается возле Екатерины в кругу главных действующих лиц, напоминает о себе ярким, очень театральным жестом с возложением на императрицу ленты ордена Андрея Первозванного, даже отвлекает императрицу от дел. И все для того, чтоб напомнить о себе. Если б Екатерина реально нуждалась в Дашковой в момент составления манифеста и разговора с сенаторами, она бы вспомнила о ней сама. Но княгиня как будто не может остановиться.
«Заметив, что императрица была украшена лентой св. Екатерины и еще не надела Андреевской — высшего государственного отличия — …я подбежала к Панину, сняла с его плеч голубую ленту и надела ее на императрицу, а ее Екатерининскую, согласно с желанием ее, положила в свой карман». — рассказывает Дашкова. Этой алой ленте, надетой на черное платье, в котором в дни траура по Елизавете Петровне петербуржцы привыкли видеть новую императрицу, вскоре суждено было сыграть важную роль. «Государыня предложила двинуться во главе войск на Петергоф и пригласила меня сопутствовать ей, — продолжает рассказ Екатерина Романовна. — …Желая переодеться в гвардейский мундир, она взяла его у капитана Талызина, а я, следуя ее примеру, у лейтенанта Пушкина… Я уехала домой переодеться, а по возвращении моем я застала ее в совете, рассуждавшем о будущем манифесте. Так как известие о бегстве императрицы из Петергофа… уже могло дойти до Петра III, то я думала, что он двинется к Петербургу… Я подошла к государыне и на ухо сообщила ей свою мысль, советуя принять всевозможные меры… Мое нечаянное появление в совете изумило почтенных сенаторов, из которых никто не узнал меня… Екатерина сказала им мое имя… Сенаторы единодушно встали со своих мест… Я покраснела и отклонила от себя честь, которая так мало шла мальчику в военном мундире». [45]
45
Записки княгини Е. Р. Дашковой. М., 1990. С. 58–59.
Цитируя сообщения княгини о восторженных толпах, носивших ее на руках, или «почтенных сенаторах», как по команде вставших приветствовать юную заговорщицу, мы хотим на время отвлечь читателя от вопроса о достоверности приведенных фактов. Нам важно показать, как чисто сценическими средствами в жизни и литературными в мемуарах Екатерина Романовна подчеркивала свое значение для переворота. Это удалось ей настолько хорошо, что всего через 4 дня после описываемых событий императрица посчитала необходимым опровергнуть перед своими европейскими корреспондентами сведения о серьезности роли подруги в заговоре.
«Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, напрасно пытается приписать всю честь победы себе. — с раздражением говорит Екатерина в письме к Станиславу Понятовскому от 2 августа 1762 г. — Она знала кое-кого из главарей, но была у них на подозрении из-за своего родства, да и ее девятнадцатилетний возраст не особенно располагал к тому, чтоб доверять ей. И хоть она и заявляет, что все, что происходило со мной, прошло через ее руки, не следует забывать, что заговорщики были связаны со мной в течение шести месяцев, и задолго до того, как она узнала их имена». Императрица словно заочно полемизирует с Дашковой. Видимо, ко 2 августа внутренний разрыв между ними уже произошел, хотя внешне подруги до самой коронации и заговора Хитрово еще сохраняли доброжелательные отношения. «Она действительно умна, — продолжает Екатерина, — но тщеславие ее безмерно. Она славится сварливым нравом, и все руководство нашим делом терпеть ее не может. И. И. Шувалов, самый низкий и трусливый из людей, тем не менее, написал, как говорят, Вольтеру, что женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть. Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя. От княгини Дашковой приходилось скрывать все каналы тайной связи со мной в течение пяти месяцев, а четыре последние недели ей сообщали лишь минимально возможные сведения». [46]
46
Понятовский С. Мемуары М., 1995. С. 167.