Простите меня!
Шрифт:
Маше и Семену не требовалось уточнений. Они верили мне, как верят только родные люди. Знали, что своего сына и племянницу я не подвергну опасности.
На следующий день Семен тоже уехал в командировку — перевозить и устанавливать многотонный церковный колокол.
Маша убирала в квартире. Мою помощь решительно отвергла:
— Делай упражнения! Не смей пылесос трогать! Я сама, а ты: раз два-три-четыре, повороты, наклоны. Без халтуры! Глубже вдох, сильнее выдох!
Мы взопрели: я — от эгоистичной физкультуры, Маня — от полезной уборки. Сестра меня баловала. Какое удовольствие, когда тебя балуют! Меня баловали
Ух! Устали! Мы плюхнулись: Маша на диван, я — в кресло.
— Кто первым в душ? — спросила Машка.
И тут же одновременно завопили:
— Я-а-а!
— Я-а-а!
Нам было под сорок лет, взрослые женщины. А мы сцепились в рукопашной, как подростки, как тридцать лет назад. Боролись на диване, свалились на пол, катались от ножек стола до телевизора. Я таки Машку — на лопатки, припечатала к ковру.
— Ой! — вопила она. — Кто у нас на спину больной? Кто был парализованный? Да на тебе бочки возить! Иди к Семену в бригаду заместителем главного грузчика.
После душа мы закутались в махровые халаты. Мне достался халат Семена: кисти на середине рукава, по полу длинный шлейф тянется. Маша веселилась, говорила, что я похожа на детдомовца, которого отогрели, отмыли, подходящей одежды не нашлось, и сиротку одели во взрослое.
Мы пили чай с мятой. Оля спросила:
— У Бориса это… с выпивкой серьезно?
Я неопределенно взмахнула рукой. Мамин жест: мол, не хочу сейчас об этом говорить. В последнее время я стала ловить себя на том, что повторяю мамины движения, мимику.
Да и что бы я сказала Маше? Что наш брак — добровольное сосуществование тихого алкоголика и честолюбивой дамочки, чьим грандиозным планам мешает слабое здоровье?
Сестра переменила тему:
— Оля настойчиво приглашает к себе. Давай сходим ненадолго, а то неудобно.
— Почему бы и нет?
— Согласна? Замечательно! Прямо сейчас ей позвоню.
Получив сообщение о визите, Ольга, наверное, засуетилась. Потому что Маша ее успокаивала: никаких столов парадных не устраивай, только чайку попьем.
Квартиру Оля с Лешей получили за выселением. На ремонт у них денег не было, да и не накопилось до сегодняшнего дня. Квартира представляла собой унылое зрелище. И не только потому, что требовалось давно поменять окна, двери, пол, ободрать старые обои и наклеить новые — словом, ремонтировать основательно. У Оли было грязно. К нашему приходу она, очевидно, пыталась навести порядок. Но такая уборка называется — развести грязь ровным слоем. Никуда не делись пустые банки под столами, воткнутые в обрезанные пластиковые бутылки побеги комнатных растений с клубкам белых корней — пересадить следовало месяца два назад, чайная посуда с коричневыми неотмытыми потеками, помутневшие хрустальные вазы, солидный слой пыли в серванте и на экране телевизора.
Сама Ольга за годы, которые мы не виделись, раздобрела, точно вспухла. Но и я не помолодела. О чем Ольга мне сообщила, едва мы расцеловались:
— Какая ты стала! … Усохшая.
— Мерси! — усмехнулась я.
— Ой, извини, ты же болела!
— Не заразно.
Оглядевшись в квартире, я невольно подумала: «Чему она дочерей научит? Вырастут такие же неряхи».
И ошиблась. Ольга показала комнату девочек. Порядок
— Это все моя Ленка, старшая, — сказала Ольга. — Забодала всех чистотой. Плешь проела — поменяйте нам обои старые, краску купите, я на окна и батареи смотреть не могу…
Ольга жаловалась на дочь, мы прошли в кухню, где запущение всегда более заметно. Несмотря на то что мы предупредили — только чай, Ольга затеяла пир. И, естественно, ничего не успела. На плите булькали в кастрюльке выпустившие белок яйца — для оливье. На столе — картошка в мундире, которую начали чистить для салата и селедки под шубой, сама селедка, халтурно освобожденная от костей, в блюдце замоченный чернослив, который планировалось нашинковать грецкими орехами, уже освобожденными от скорлупы, горой насыпанной, соленые огурцы в банке, вареная колбаса, пустые пакеты, ножи, ложки, разделочные доски — на столе не было пяти квадратных сантиметров пустого места. Словом, картина: много хочу, мало умею.
— Ой, девочки! — глупо и бодро сказала Ольга. — Я сейчас быстренько все доделаю.
«Здесь быстренько часа на два», — подумала я, но вслух сказала:
— Для чего еще подруги, как не в помощь?
Мы распределили обязанности и приступили к работе. Ольга продолжила рассказывать о дочери. Будто кран закрыли на минуту, а потом снова открыли.
— Ты, говорит, мама, неаккуратная. А когда мне аккуратной быть? Как проклятая с утра до вечера, весь дом на мне. Я ей: не нравится, сама убирай. Она: за вами, мол, не наубираешься. И в туалете воняет. А это, отвечаю, сортир, а не розарий. Ну, туалет-то она моет. Перчатки натянет и драит. Ты, говорю, еще маску напяль…
— Оля, — перебила я, — а младшая дочь?
Ольга запнулась, словно только вспомнила наличие второй дочери.
— Со старшей пример берет, тоже гонор начинает показывать. И вот Ленка мне…
— Как девочки учатся? Я увижу их сегодня?
— Не, они у бабушки. Учатся? Да, нормально. Значит, Ленка мне претензии…
Все родители время от времени жалуются на детей. Но львиная доля в наших жалобах — гордость за детей. Я, скажем, возмущаюсь: сын два месяца сидел в каком-то молодежном чате, прикидывался летчиком-полярником и морочил головы взрослым девушкам. Подтекст моих речей — мальчик с компьютером на «ты». В Ольгиных словах подтекст не просматривался. Но предположить, что она из двенадцатилетней девочки сделала себе врага, было нелепо. Да и вникать не хотелось. После нашей с сестрой веселой потасовки и совместного принятого душа настроение было самое благостное.
— Будет тебе, Оля! — примирительно сказала я. — Радуйся, что дочери такие чистюли. Безо всякого твоего усилия, — не удержалась от шпильки. И тут же перевела на Пушкина, вспомнила его слова. — Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.
— О, ногти! — подхватила Ольга, которой каждое лыко было в строку. — Как сядет Ленка за маникюр, так три часа возится. Кутикулы выводит. У меня отродясь никаких кутикул не было…
— Оль, хватит! — попросила Маша. — Несешь и несешь! Можно подумать, что ты дочь не любишь.