Простите меня!
Шрифт:
Омлет мы ели молча. Вместо кофе — моего неизменного допинга — Машка налила какую-то бурду из ячменя и других российских злаков. Сестра давно пытается излечить меня от кофемании. Аргумент: кофе тоже на земле выращен — не принимается. В России ведь кофе не растет, а надо питаться продуктами, выращенными по месту жительства.
Машка хитрая: использовала свою обиду, чтобы влить в меня ячменное пойло.
— Вкусно? — спросила сестра.
— Терпимо.
Маша встала, открыла холодильник, достала две баночки,
Она немного растерялась — рук не хватило. Поставила баночки на стол, налила в две чашки горячей воды из чайника, опустила в них ложки, чайную и столовую, — подогреть, чтобы я холодное не глотала. И все ее действия, движения, манипуляции с баночками и ложками, за которыми стояла забота великой силы, вызвали у меня спазм. Кто еще обо мне так позаботится? Сын вырастет, но так не сумеет.
Я зарыдала в голос, от невозможности выразить благодарность и признательность.
Женщины редко плачут по утрам. Как правило, за день накапливают аргументы своей несчастной жизни, а к вечеру выдают. Исключения — те, кто провел бессонную, в кошмарах, ночь. Это про меня.
Маша растерялась. Секунду назад я была строптивой младшей сестричкой с комплексом вины, временно покладистой. А теперь навзрыд плакала, комплекс того не заслуживал. Маня ложки подогревала каждое утро, ничто в последовательности ее действий не нарушилось. Но я-то впервые оценила, и корежило меня отчаянно.
— Ма-а-шка, се-с-стренка, — слова недоговаривались, спотыкались, рвались, — хоть тебе скажу, маме не успела. Я вас, тебя и ее, очень люблю всегда, по-другому не умею… как умею…
Я плакала и объяснялась в любви — маме и сестре, мертвой и живой. Маша стояла напротив. Изумленная, с ложками в руках, чайной и столовой, она села на табурет и неожиданно гаркнула:
— А ну-ка закрыла рот!
И уголок моего сознания, не участвовавший в истерике, хмыкнул: «Таким тоном она порядок в классе наводит. Руки на стол и слушать задание!»
— Открыла рот! — приказала сестра, противореча предыдущему велению. — Пей лекарство!
Сквозь судорожные рыдания я выкрикнула:
— Ложки пустые!
И зашлась смехом.
Никогда не верила в литературные выдумки, будто рыдания могут перейти в смех. Мгновенные превращения — в сказках и в фантастике. Любовь мгновенно не оборачивается ненавистью, дождь переходит в снег постепенно, жадность за секунду не становится щедростью, черное становится белым через серое.
Но случилось именно так. Я хохотала. Машка, посмотрев на ложки, которые тянула к моему рту, ойкнула и подхватила смех. Раз смеется, значит — не злится.
Приняв снадобья, я спросила:
— За что ты на меня обиделась?
— Не на тебя, на себя.
— То есть?
— За неспособность доказать любимому человеку — тебе — очевидные вещи.
— Ничто не очевидно…
— Не дави софизмами, — вернула мне сестра упрек. — Тогда, в бане, когда мы в первый раз увидели голых некрасивых женщин, разве тебя не поразило, что твоя мама не стала утешать нас, а разозлилась?
— У нее всегда на первом месте стояло как ты себя ведешь, а уж потом почему ты так себя ведешь.
— Почему обычно ясно, а как надо исправлять в реальном моменте действительности.
— Советы великих педагогов и психологов с точностью до наоборот. Ой! — подняла я руки, почувствовав, что Маша оседлает любимого конька. — Только не про каждому свое. Бабушка говорила: бывает добро, да не каждому ровно. А? — погордилась я воспоминаниями о бабушке, которая воспитывала Маню, а меня видела изредка. — Каждому своя педагогика и психология — это уж слишком.
— В самый раз. Чаю брусничного выпьешь?
— Хоть настой цикуты, только скажи…
Я нарочно замолчала: сообразит ли Маня?
Сообразила.
— Почему я назвала тебя грезиеткой, — улыбнулась сестра.
— Какая из рыбы с вилкой мечтательница трепетная?
— Не кокетничай. Прекрасно знаешь, что мы всегда пасовали перед… — Машка покрутила руками в воздухе, подбирая слова, и выдала почти научное: — Перед возможностями твоей мозговой деятельности.
— Машка!
Мое эгоистическое желание поговорить о себе любимой оборвало ночное воспоминание. У сестры тоже семейная и прочая жизнь!
— Ты чего всполошилась?
— Машка! Что у тебя со Степаном? И вообще, какие проблемы? Расскажи мне.
Сестра смотрела на меня с удивлением, замешенным на подозрении в помешательстве.
— Настя!
— Да?
— Может, померить тебе температуру?
— Иными словами: с чего я вдруг стала интересоваться твоими проблемами?
— Вот именно.
— С Ольгой ты наверняка делишься, — ревниво заключила я, — а со мной — не хочешь. Не достойна.
— Настя!
— Да?
— Иди ты к черту!
Машка послала меня от души — легко, искренне, в то же время — ласково, как надоедливого, но истово любимого ребенка.
И мне захотелось обидеться, надуться, чувствуя свою власть, закатить истерику. Я тысячу лет не переживала подобных желаний.
Не удалось выступить — Машка была не склонна потакать моим капризам.
— Кобалевская! Глаза с мокрого места убрать. Пей.
— Сколько со мной хлопот.
— Приятных хлопот, которые забота.
— Добрая сестричка. Трава травой, веником отдает твой чай. Хватит тянуть, говори!