Просто дети
Шрифт:
Тот вечер стал, как говорится, бриллиантом в нашей короне. Мы играли точно единый организм, пульс и тембр группы вознесли нас на другую плоскость бытия. Но даже внутри этого вихря я — отчетливо, как заяц чувствует охотничью борзую, — ощутила чужое присутствие. Пришел Он. Я догадалась, откуда в воздухе электричество: в клуб вошел Боб Дилан. Я среагировала странно: вместо того чтобы смиренно склониться перед ним, почувствовала могущество, — возможно, заразилась его собственным; но заодно я ощутила, что и сама кое-чего стою, и моя группа тоже. Казалось, это была ночь моей инициации, когда я должна была окончательно стать самой собой в присутствии того, по чьему образу и подобию себя лепила.
2 сентября 1975
Последующие пять недель мы записывали и сводили мой первый альбом «Horses» («Лошади»). Джими Хендрикс так и не вернулся, чтобы создать свой новый язык музыки, но от него осталась студия, наполненная всеми его надеждами на будущее голосов нашей культуры. Все это я ощутила, едва войдя в кабинку для вокалиста. Ощутила благодарность за то, что рок-н-ролл был мне опорой в трудные подростковые годы. Радость, которую давал мне танец. Нравственную силу, которую я накапливала по крупицам, когда брала на себя ответственность за свои поступки.
Все это зашифровано в «Horses», все это и салют тем, кто шел перед нами и проложил нам путь. В «Стране птиц» («Birdland») мы отправлялись в дорогу вместе с юным Петером Райхом: он ждал, что его отец Вильгельм Райх спустится с неба и выручит его. [139] В «Разорви» («Break It Up») Том Верлен и я рассказывали сон: как Джим Моррисон, скованный наподобие Прометея, внезапно вырывался на свободу. В «Земле» образы «диких мальчиков» сливались со стадиями агонии Хендрикса. «Элегия» («El'egie») была обо всех них, о прошлом, настоящем и будущем, о тех, кого мы потеряли, и о тех, кого еще предстоит потерять.
139
Песня основана на мемуарах Петера Райха, сына известного психоаналитика Вильгельма Райха (1897–1957).
С самого начала не было никаких сомнений, что для обложки «Horses» меня сфотографирует Роберт: клинок моей ауры таился в ножнах портретов работы Роберта. У меня не было никаких идей насчет того, как фото должно выглядеть, — было бы правдивым. Единственное, что я обещала Роберту, — надеть чистую рубашку, без пятен.
Я пошла в магазин Армии спасения на Бауэри и купила ворох белых рубашек.
Некоторые оказались великоваты. Больше всего мне понравилась рубашка с монограммой под нагрудным карманом, тщательно отглаженная. У меня она ассоциировалась с портретом Жана Жене — Брассай сфотографировал его в белой рубашке с монограммой, с закатанными рукавами. На моей рубашке было вышито «RV», и я вообразила, что ее носил Роже Вадим, режиссер «Барбареллы». Я отрезала от рубашки манжеты, чтобы надеть ее с черным пиджаком, украшенным брошкой в виде лошади — подарком Аллена Ланьера.
Роберт хотел провести фотосессию в пентхаусе Сэма Уэгстаффа: эти комнаты в доме номер i на Пятой авеню были залиты естественным светом. Угловое окно отбрасывало тень, и получался сияющий треугольник — этот эффект Роберт хотел использовать.
Я выползла из кровати и сообразила, что час уже поздний. Свой утренний ритуал совершила в спешке: сбегала за угол в марокканскую булочную, схватила поджаристую булку, пучок свежей мяты и немножко анчоусов. Вернулась, вскипятила чайник, засыпала мяту. Булку разрезала, залила оливковым маслом, помыла анчоусы, положила между половинками булки, посыпав кайенским перцем. Налила себе чаю и решила рубашку пока не надевать — предвидела, что моментально
Роберт зашел за мной. Он нервничал — небо было обложено тучами. Я оделась: черные брюки с манжетами, белые хлопчатобумажные носки, черные балетки «Капезио». Повязала любимую ленту, а Роберт отряхнул хлебные крошки с моего черного пиджака.
Мы отправились в путь. Роберт был голоден, но от моих сэндвичей с анчоусами отказался, и в итоге мы взяли кукурузную кашу и яичницу в «Розовой чайной чашке». Время утекало песком сквозь пальцы. День был сумрачный, облачный, но Роберт все время высматривал солнце. Наконец, уже под вечер, небо начало проясняться. Мы пересекли Вашингтон-сквер в миг, когда облака снова грозили затянуть небо. Роберт забеспокоился, что мы упустим свет, и на Пятую авеню мы уже не шли, а бежали.
Свет уже начинал меркнуть. Роберт работал без ассистента. Мы даже не обсудили, что будем делать, как должен выглядеть результат. Просто Роберт меня сфотографирует. Я сфотографируюсь. Я продумала свой имидж. Он продумал свое освещение. Вот и все.
Квартира Сэма была совершенно спартанской: все белое, мебель — только самая необходимая. У окна, выходившего на Пятую авеню, росло высокое дерево авокадо. Массивная призма преломляла свет, расщепляла на радуги, ниспадавшие каскадом по стене напротив белого радиатора. Роберт поставил меня у треугольника. Когда он готовился к съемке, руки у него слегка дрожали. Я стояла. Облака метались по небу — мчались то в одну сторону, то в другую. С экспонометром что-то стряслось, и Роберт немножко занервничал. Отснял несколько кадров. Отложил экспонометр в сторону. Подплыло облако, треугольник исчез со стены.
— А знаешь, мне очень нравится белизна рубашки, — сказал Роберт. — Можешь снять пиджак?
Я перекинула пиджак через плечо, на манер Фрэнка Синатры. Меня занимали только аллюзии, а Роберта — только светотень.
— Свет вернулся, — сказал он.
И еще несколько раз щелкнул фотоаппаратом.
— Получилось.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
В тот день он отснял двенадцать кадров. Через несколько дней показал мне контрольки. Ткнул пальцем:
— Вот в этом волшебство есть.
Теперь, глядя на это фото, я никогда не вижу на нем себя. Вижу только нас вдвоем.
Роберт Миллер пропагандировал творчество таких фигур, как Джоан Митчелл, Ли Краснер и Элис Нил; увидев мои рисунки на третьем этаже «Готэм бук март», он пригласил меня выставляться в его галерее. Энди Браун, который много лет поддерживал мое творчество, очень за меня обрадовался.
Оказавшись в этой просторной фешенебельной галерее на углу Пятьдесят седьмой улицы и Пятой авеню, я усомнилась в том, что заслужила такой зал. А также рассудила, что в галерее такого высокого уровня не могу выставляться без Роберта. И спросила, нельзя ли нам устроить совместную выставку.
В 1978 году Роберт с головой ушел в фотографию. Замысловатые рамы отражали его интерес к геометрическим формам. Прежде он снимал классические портреты и необычайные по своему сексуальному накалу натюрморты с цветами. Перенес порнографию в плоскость изобразительного искусства. А теперь учился повелевать освещением и добиваться самых насыщенных черных тонов.
В то время Роберт имел контракт с галереей Холли Соломон и для совместной выставки со мной должен был попросить разрешения. Я ровно ничего не знала о правилах игры в арт-мире. Знала лишь, что нам следует выставляться вместе. Мы решили показать работы, которые подчеркивали наши отношения — отношения художника и музы, роли, которыми мы оба менялись.