Пространство Эвклида
Шрифт:
Молодоженка сидела против меня, а ее муж — через одного пассажира, на моей скамье. Она делала какие-то сложные проекции глазами и головой: установив направление луча зрения мужа, женщина переводила свой взгляд на объект, который глаза ее мужа фиксировали. Для этого она бесцеремонно выгибала голову на соседей… Очевидно, луч зрения мужчины упирался в брюнетку у окна напротив…
Русские, благодаря китайщине своего языка, непроницаемого для Европы, за границей обычно злоупотребляют этим.
— Коля, отведи глаза от этой девицы! — громко, на весь вагон, сказала жена.
— Голубушка, я же, право, смотрю в окно на развалины Каракаллы… — сказал разумно муж.
— Как ее зовут, —
Коля послушно повернул голову направо. Это был благонамеренный, серьезный мужчина, судя по внешности, и я не видел в нем намерения разглядывать женские лица, но ему не везло: направо он уткнулся непосредственно в рыжую красавицу с васильковыми глазами на фоне окна с развалинами. Жена ахнула.
— Отвернись оттуда и смотри прямо на меня! — скомандовала она. Муж сделал пол-оборота головой…
— Голубушка, ты сидишь как раз на простенке, и я не вижу никаких исторических мест… Я трачу попусту время и деньги, — выдержанно, но уже с легким огорчением сказал он, не меняя фронтальную установку головы.
— Николай, ты хитришь, ты и сейчас скользнул глазами на мою соседку! Пойдем! — она взяла за руку мужа и повела на площадку, чтоб сойти на первой остановке.
Я, еще не знавший семейных уз, посмеялся на эту сцену, как-то выпукло и наивно вынырнувшую на величаво мрачном фоне моих наблюдений.
В этот же вечер я встретил эту парочку в кафе дель Грека Здесь она сидела в углу, а Коля повернут был к ней лицом и говорил ей, неожиданно для своей уравновешенной внешности, с пафосом и с дрожью в голосе:
— Вот там, — показывая рукой позади себя, но не поворачивая головы, говорил он, — сиживал Гоголь, Николай Васильевич, окруженный русской молодежью. На том стуле, правее моего левого уха от тебя, голубушка, сидел Иванов, Александр Андреевич… Это — художник, двадцать лет писавший одну и ту же картину… Брюллов, Бруни, Иордан — все сидели, окружая великого творца «Мертвых душ». И он говорил…
— Опять у тебя на сторону галстук, Коля… Ну, ну! Муж дернул к адамову яблоку галстук.
— Он говорил, голубушка, об искусстве, которое только здесь, в Италии, дает…
— Коля, ты любишь меня?
— Да, — сказал муж.
— Нет, правда, Коля, скажи: любишь?
— Уверяю тебя, голубушка.
— Я тебя всерьез спрашиваю, забудь все, что у тебя в голове, и отвечай мне по-настоящему: любишь ты меня или нет?
Муж, округлив глаза, сказал вдумчиво и резонно:
— Ну, послушай, дорогая, зачем бы я на тебе женился, если бы не любил тебя?! — и развел руками. Каждый согласился бы на его доводы, но я увидел из-за «Коррьере делла Сера», которым прикрывался, как заволновалась нижняя губа женщины и на глазах ее появились слезы.
Коля растерянно шевелил усами.
Ну, что говорить, что она была похожа на наш весенний пейзажик со свежераспустившейся березкой, что, смотря на ее антиклассическое лицо, я вспоминал все юное и простое на моей родине… Все это приторно, и потому я не продолжу дальнейших сравнений, пусть они только подразумеваются, но Коля, хотя бы, допускаю, и не подозревал об этих схожестях жены, но, тем не менее, нельзя же было так протокольно отвечать на ее образцово и классически поставленные вопросы; ну, скажи, он, хотя бы одно слово: «дорогая!» — с восклицательным знаком, или еще проще, одно междометье: «Ах…» — и многоточие, да, наконец, ничего не говоря, поцеловал бы, несчастный, ее руку по счету вопросов… Тем более рука у нее была красивая и не испорченная маникюрами…
Красивая — это не то слово, ибо оно заведет нас опять в музей Ватикана, — это наша рука с равнины русской, в ее делании ни греки, ни римляне участия не принимали, но, мозолистая
Много вглядывался я в руки за мою жизнь, иной раз ни лицо, ни фигура не расскажет столько о его владельце, как этот инструмент. Руки я размежевывал по народам, по профессиям и по характерам отдельных лиц.
Тип руки, я думаю, развивается по двум ее рабочим жестам: хватания ладонью в обнимку и пальцами, как подсобными, тогда главное действие в подушечках ладони и в последней фаланге большого пальца Второй жест, когда с предметом имеют дело только пальцы, оставляя подсобной ладонь и запястье. Это основные, примитивные акты руки, на которых развивается она до сложнейших жестов. Вместе взятые, эти жесты обусловливают выступление среднего пальца над указательным, безымянным и маленьким и отскок большого пальца, образующего угол с указательным, и его длину, варьирующуюся на большой фаланге того же указательного пальца. Сложные жесты обрабатывают каждую подушечку осязанием и цепкостью и завершают ногтями самых причудливых форм тыльные окончания пальцев. Ногти образуют свою форму, подчиняясь защитным и ознакомительным функциям при их, в упор, без сгиба пальцев, встрече с предметами. Жест царапанья, еще наблюдаемый у детей, я думаю, не играет особой роли в образовании ногтя.
При повышении культуры руки ее действие сосредоточивается в ней самой, запястье и предплечье играют лишь роль опоры.
Что касается рук в произведениях искусства, я их сопоставлял по эпохам и с моими наблюдениями над живыми.
Греческий разворот фигуры подчиняет себе руку и придает ей украсительный, декоративный характер. Формула осевых взаимоотношений головы, шеи, торса и конечностей, гениально найденная греками, после профильного движения Египта и пещерных зарисовок, дает новые, счастливые возможности горизонтального поворота фигуры вокруг себя, и на этом движении строится композиция, правда, очень условная, но совершенная по ясности задачи: если египетское, профильное, устремленное в длину движение тянет зрителя и не указывает конца точки, где эта тяга прекратится, то греческая задача — это обвести зрителя кругом статуи и дать ему полностью воспринять жест, заданный мастером. Отсюда и разница рук: режущий и плашмящий жест египетский в одну плоскость вытянутых с ладонью пальцев и указующий круговое завершение жест руки греческой…
Но я с рукою слишком далеко выскочил из кафе дель Греко и от моих компатриотов.
— Ну, конечно, о всяких Рафаэлях ты, как о родных, волнуешься, а мне отвечаешь, как часовой на часах… — Она отерла кружевным платочком глаза и отчеканила:
— Смотри назад или в стороны, — теперь меня это совершенно не касается!
По спазмам Колиной шеи я догадался, что именно теперь-то восемь карабинеров итальянских не свернули бы его голову ни на йоту от лица жены.
Меня, признаться, начала было уже печалить эта, может быть, первая склока в молодом гнезде, но разумность мужа прояснилась проблеском хотя бы крошечного безумия:
— Голубушка, ангел… — и многоточие. И он мог бы дальше не продолжать. Жена уже улыбнулась за удачное слово, но муж строил дальше свою мысль: — Сегодня такой день, и ты огорчаешь себя в канун нашего Нового года…
Вероятно, произошло одновременно, что голубушка спохватилась, а я чертыхнулся от новости, и чертыхнулся, вероятно, громко, потому что молодая женщина внимательно на меня посмотрела и спросила, действительно ли я русский, а если да, так будем вместе встречать Новый год.
Через полчаса мы были друзьями настолько, что я уже знал главный секрет гнезда, который и объяснил многое из капризов «голубушки», но нисколько не умалил ее простоты и непосредственности.