Простые истории
Шрифт:
Баня.
Ку-ку! Ку-ку!
Кукушка-кукушка, сколько мне лет осталось?
Ку-ку! Ку-ку!
Когда холмы то взмывают вверх, то опускаются вниз деревня выглядит, как большой, объемный ковер домов и огородов. Видно не только соседскую крышу, но и крышу соседей соседей.
Только для тех, кто жил на таких землях, понятна хитрость ставить дом в низине. Когда дом внизу, его видно меньше. И такие же любопытные глаза, как у Валентина, не смогут установить привычный ритм жизни каждого дома. В
Валентин, конечно, не из злого умысла имел бинокль. Охотничье прошлое все-таки. С тех пор как в последний раз он победоносно вывалил на кухонный стол мертвую тушку кролика прошло уже лет десять, которые Татьяна спокойно дышит и не нервничает, что на очередной вылазке кто-то кому-то что-то прострелит или чего хуже на ее кухне опять окажется труп животного, которое нужно приготовить, чтобы не ударить в грязь лицом.
Татьяну эти бытовые дела приводили в уныние, родись она полвека спустя, она скорее всего была бы счастливой одинокой женщиной, но в ее время так нельзя было. Поэтому вот тебе старая деревня, огород, двое детей-погодок, которым уже за сорок, домик из кирпича в низине участка и Валентин, который топит баню и смотрит в бинокль.
Принцип растопки бани не так уж прост, как кажется. Особенно, если это обычная русская баня по-черному. Родись Валентин на полвека позже, он бы построил что-то другое. Может быть, модное со светлой парилкой или большими окнами, может быть даже с несколькими комнатами. Но однозначно с более высоким потолком и большой дверью, чтобы не приходилось постоянно пригибаться.
– Это курятник! – так молодой Валя объяснял вторую постройку председателю кооператива.
– Валь, если это баня, то ее нужно убрать. Не положено.
– Да какая же это баня! Посмотри, разве на этих полках можно париться – это же насест для кур.
Глупый, старый закон, который отменили так же, как приняли, посадил Валентина на эти «насесты» париться, ругать председателя (Царство ему небесное!) и смотреть в маленькое окошко-иллюминатор в стене на свой участок, дом, жену и собственную жизнь.
Чтобы разжечь печку нужно создать среду для легкого распространения огня. Нельзя использовать горючие жидкости, потому что от них вся парилка провоняет. Нужно сконструировать горку – внизу бумага, на бумагу щепочки: от маленьких до более крупных. Когда схватятся щепки толщиной в палец, огонь уже не погаснет, можно начинать подкладывать дрова.
Ежедневные газеты, которые сперва шли на оборачивание банок и упаковку очень нужных фарфоровых сервизов, которые никак не примут в наследство неблагодарные современные дети, прекрасно подходили для этой горки. Когда газет не было, жгли подписные журналы, совсем редко книги. Но, если книги и шли в печь, то сначала оценивались интересны ли они будущему поколению, или их ждет участь многострадальных сервизов.
Валентин вообще часто задавался вопросами будущего – что достанется потомкам. Но после рюмки-другой домашнего крепкого вина был горазд только на радикальные и крепкие суждения: «Ничего им не надо, детям этим. Ни твои, Таня, сервизы. Ни наш дом. Ни-че-го! Так и помрем
Последние пару лет барахлом признаётся почти всё, что долго не использовалось. А от всего барахла Валентин категорически избавляется. И если книги в этой войне горят первыми, то на сервизы все никак рука не поднимается.
Лучше всего горит мелованная бумага. Ни эти дурацкие цветные глянцевые журналы со следами красивой жизни с другой стороны планеты, ни Бурда с выкройками, которые на почте маниакально выписывают все женщины. Они все тлеют, как надежды и мечты. Тлеющая полоса пробегает по страницам, превращая их в серое бархатное покрывало. Нет в них искры!
Отлично горят газеты, а еще лучше толстые журналы с литературными опусами. Валентин выписывает их, как все, уже с десяток лет. После какой-то громкой публикации подписка на журнал появилась сразу у всей улицы. Шум утих, а подписку никто не отменял. Лопни, но держи фасон.
Валентин редко открывал эти подписные журналы без посторонней наводки. Бывало, сосед или дочь скажут: «А ты видел в последнем выпуске какая карикатура?». Тогда он надевал очки, устраивался поудобнее и с ритуальной холодностью именитого критика приступал к чтению. В конце он говорил: «Интересно!» – и закрывал журнал навсегда.
Под конец жаркого дня очень приятно наблюдать, как солнце идет на спад. Летом особенно чувствуется переход ото дня к ночи, от одного дня к другому. А еще этот розовый закат, предвещающий ветреное завтра.
Баня с белесыми стенами на фоне контрастной зари буквально светится. Миниатюрное окно в этом свечении выглядит еще более миниатюрным, чем обычно. Валентин лишний раз убеждает себя, что по-другому сделать нельзя было – не разрешили бы. И еще эта голубая дверь, как бельмо на глазу, собрана по частям из старых досок, откровенно маленькая, и чтобы пройти в нее широкоплечему Вале, и чтобы вообще называться дверью.
Бочком с горсткой журналов на растопку он заходит в баню и начинает свои традиционные манипуляции с огнем.
Баня действительно больше похожа на курятник, но слишком буржуазный для смутных времен. Курятник, какой бы кучерявый он ни был, строить на участке можно было, а вот баню – нет. И тут ничего не поделаешь.
За голубой дверью пряталось мизерное помещение. За такой дверью другого и быть не могло. Дверь, в которую можно было пройти только согнувшись в три погибели, могла вести только в помещение высотой в два человеческих роста и шириной полтора шага. Захочешь лечь на пол – не поместишься. Ноги будут торчать прямо из этой голубой двери.
Высота предбанника была метра три не меньше, потому что не было потолка, а сразу шифер двускатной крыши. Напротив входа висела подобранная на какой-то свалке и отремонтированная вешалка, справа под миниатюрным окошком была прикручена скамейка, которая в каком-то недалеком прошлом была прогнившими досками. Слева от входа еще одна маленькая дверь, но массивная, как в сказочном теремке. Не такая ветхая, как голубая, но тоже собранная из остатков чужих жизней.
За ней скрывалась та самая парилка-курятник с двусмысленными полками для парения и маленьким окном в мир. Здесь же старая печь с баком для горячей воды. Её, как и всё в этой жизни, Валентин собрал по частям сам. Крупные, грубые швы сварки разного металла делали печку уникальной и уродливой одновременно.