Протест
Шрифт:
Отец Том Зурван остановился, зажал свой пастуший посох под мышкой и, сведя вместе кончики большого и указательного пальцев правой руки, образовал с их помощью характерный овальный знак; затем он трижды вписал в его пространство средний палец левей руки. Немного помедлив, он произнес:
– Не мог бы ты говорить правду и только правду?
Снова взяв трость в руку. Отец Том подошел к свободному креслу и сел, положив посох на стол таким образом, что изогнутый его конец указывал на Кэрда.
– Простите меня, отец! – произнес Кэрд, сидящий за столом.
Отец Том, улыбнувшись, еще раз повторил только что проделанный жест. Однако если в первый раз он показался Джефу непристойным, то
Последним в комнате появился Вилл Ишарашвили, одетый в зеленую робу, отделанную коричневыми полосами, и шляпу фасона «дымчатый медведь», составлявшие форму рейнджеров-лесничих из района Центрального Парка. Ишарашвили уселся в кресло и уставился на Джефа. Теперь все собравшиеся пристально смотрели на Джефа Кэрда, сидящего за столом. Все их внимание принадлежало ему.
– Ну, что же нам теперь делать? – вопрос этот они задали все хором.
Джеф проснулся.
Несмотря на то, что кондиционер работал на полную мощность, Джеф весь вспотел, и сердце билось учащенно.
– Может быть, я принял ошибочное решение, – пробормотал он. – Наверно, надо было оставаться в одном дне, быть единственным Джефом Кэрдом.
Мерный шум уборочных машин на улице убаюкал Джефа, и он снова заснул.
Утром, сидя за завтраком, Кэрд смотрел через окно на окруженный забором задний двор, в одном углу которого находился хозяйственный сарай, в другом – гараж, а в третьем – сад. В центре стоял маленький, однокомнатный домик из прозрачного пластика – студия, а в десяти метрах к западу от нее росла большая яблоня, усыпанная плодами. Однако прохожие, не знакомые с Озмой и ее причудами, вряд ли смогли бы определить, что за дерево возвышалось во дворе. Каждое яблоко было раскрашено Озмой на свой лад, а все вместе они создавали впечатление единого, цельного произведения, эстетически весьма привлекательного. Краску с яблок смыть было не так-то просто, но они вполне годились в пищу – ваза с фруктами стояла на столе.
Однажды Озма согласилась с желанием Джефа самому украсить кухню, и он оформил стены четырьмя картинами времен династии Танга [китайская императорская династия 618-907 гг.], которые вносили дополнительное светлое ощущение. Джефу нравилась китайская манера письма, ощущение спокойствия и вечности, неизменно исходящее от изображенных на картинах человеческих фигур; они всегда размещались, немного в отдалении, небольшие, но очень существенные с точки зрения общего замысла. Люди на китайских картинах никогда не представали повелителями природы, наоборот, они являлись неотъемлемой частью окружающих их гор, лесов и водопадов.
Хотя у Озмы в роду было гораздо больше, чем у Джефа, китайских предков, она не уделяла этому обстоятельству сколько-нибудь заметного внимания. Она всегда вела себя как эксцентричная и даже немного агрессивная представительница культуры Запада.
Озма включила стоявший в углу магнитофон, чтобы проверить, не оставила ли Среда каких-нибудь сообщений. Ничего не было, так что, судя по всему, у Среды не было жалоб по поводу чистоты и порядка в доме.
Звонок в передней прервал завтрак. Озма, облаченная в рубашку до колен – столь тонкую и прозрачную, что она с таким же успехом могла бы вовсе не надевать ее, – вышла открыть дверь. Как и ожидал Джеф, пришли капрал Хиат и агент первого класса Сангалли. Одеты они были одинаково: зеленые фуражки с длинными черными козырьками, зеленые робы с эмблемой Санитарного отряда штата Манхэттен, у крашенные нашивками званий и наградными значками, коричневые сандалии и желтые перчатки.
Озма приветствовала их, сделав недовольное лицо по поводу их звучного,
– Почему они не могут прийти позже, когда нас уже нет?
– У них свой план, надо многих обслужить. К тому же бюрократия установила именно такой порядок.
Джеф поднялся наверх, почистил зубы и втер в лицо крем, удаляющий растительность. Лицо, смотревшее на него из зеркала, показалось ему очень сумрачным и осунувшимся. Длинные, темные волосы стянуты узлом Психеи. Над орехового цвета глазами нависли тяжелые брови. Длинный нос на конце загибался крючком, ноздри нервно подергивались. Выступающая челюсть, округлый, словно разделенный надвое подбородок.
– Я похож на полицейского, – прошептал он. – Я и есть полицейский. Правда, не всегда и не все время.
Он напоминал также большую черную беспокойную птицу. О чем было волноваться? Кроме того, что его могут поймать? Кроме Ариэль?
Джеф принял душ, попрыскал подмышками дезодорантом, прошел в спальню и натянул голубую рубаху, украшенную черными трилистниками. Трефы – такой же символ можно увидеть на пачках игральных карт. Кто он? Джокер? Или трефовый валет? А может быть, и то, и другое? Джеф не знал, кто придумал для органиков столь странную эмблему. Наверняка какой-нибудь бюрократ, считающий себя личностью проницательной и утонченной. Органики, полицейские, обладали настоящей властью, как и трефы.
Джеф подхватил сумку через плечо и спустился по лестнице вниз. На экране рядом с главным входом светилось сообщение. Озма просила его перед уходом заглянуть в ее студию. Она сидела на высоком табурете внутри однокомнатного прозрачного здания. Услышав, что он пришел, Озма положила на стол увеличительное стекло, которое держала в руке. Кузнечик, которого она рассматривала, находился в состоянии окаменения, видимо, для того, чтобы легче было его раскрашивать и чтобы своими движениями он не мешал этому действу. Усики насекомого были раскрашены в желтый цвет, голова – в бледно-оранжевый. Тело отливало ярким фиолетовым цветом с желтыми прожилками, а ноги покрывала иссиня-черная краска. На глаза была нанесена смесь розового с лиловым, причем краска подбиралась так, чтобы она обеспечивала прохождение солнечных лучей только в одном направлении.
– Джеф, я хотела, чтобы ты взглянул на мою последнюю работу. Нравится?
– Цвета не дисгармонируют. По крайней мере, по современным стандартам.
– Это все, что ты можешь сказать? Тебе не кажется, что это вызовет сенсацию? Разве этим я не совершенствую детище природы? По-твоему, это не настоящее искусство?
– Никакой сенсации из этого не получится, – сказал он. – Господи, на Манхэттене никак не меньше тысячи разрисованных кузнечиков. Все к ним привыкли, а экологи и без того уже утверждают, что ты нарушаешь природный баланс. Во-первых, это – мучение для насекомых, а во-вторых, птицы не станут есть их, поскольку они выглядят словно отравленные.
– Искусство призвано ублажать или заставлять думать. Может быть, то и другое одновременно, – заявила Озма. – Чувства я оставляю тем художникам, кто еще не достиг подлинного мастерства.
– Тогда зачем ты спрашиваешь меня, вызовет ли твоя работа сенсацию?
– Я, конечно, говорю не о тех впечатлениях, которые связаны с испугом, поруганием или просто ощущением чего-то необычного. Я имею в виду понимание приобщенности к чему-то действительно значительному с эстетической точки зрения. Чувство того, что Бог, как и положено, находится на небесах, но главное слово все-таки остается за человеком. О, ты понимаешь, о чем я говорю!