Протей, или Византийский кризис(Роман)
Шрифт:
Гораций до боли ясно видел, почему его самого когда-нибудь станут звать — Протей.
Потому, что он, как и царь Фароса в античные времена, без малейшей радости видел будущее.
И потому, что жизнь его проходила на островке среди океана хаоса, с которого только и светил огонь для странствующих и путешествующих в ночи.
И потому, что как мир земной, так и мир Кассандровой Слободы были способны принимать любой облик, такой же, как и неохотно говоривший о будущем морской бог Протей в древние времена.
Этот мир, располагавшийся за дверью на болотах, был все-таки другой планетой. Этот не такой уж приветливый мир, если хотел, представал в образе льва, росомахи, дракона, леопарда, вепря, лося, мегатерия, земли и воздуха, воды и огня. И, хотя этот
V
21 ИЮНЯ 2011 ГОДА
ФЕДОР СТРАТИЛАТ
Человечество любит деньги, из чего бы
те ни были сделаны, из кожи ли, из
бумаги ли, из бронзы или из золота.
Уже и слово-то такое в Москве редко кто помнил, Чертолье. Лежало оно по дороге из Кремля в Новодевичий монастырь, государь Алексей Михайлович дорогою той на богомолье ездил, недоволен был через такое небогоугодное название ездить, повелел — и стала там улица Пречистенка. Еще были там улица Петрокирилловская, по знаменитому угличанину поименованная, и Остоженка — по старинному урочищу Остожью. Чуть не двести лет прошло, как забрали ручей Черторый, что Чертолье пересекал, в трубу, но черт-то что тут когда-то было, и вот до сих пор не забылось: откопали здесь люди добрые, а может и не добрые вовсе, старый-старый камень, жертвенник бога то ли Перуна, то ли Сварога, то ли и вовсе Чернобога, весь древней кровью, как заварным кремом, залитый. Поскорей зарыли тот жертвенник, домов и храмов сверху понастроили.
Там, на Петрокирилловской, на углу Большого Щепетневского, против усадьбы купца первой гильдии Лукина, сразу за посольством республики Сальварсан, стоял дом, который некогда выстроил для себя коммерции советник Петр Белоцветов, однако въехать туда не успел, помер в один год с Александром Вторым Освободителем. Простоял особняк пустым почти двадцать лет, наследники его продать не смогли, а там и сами вымерли.
Дом отошел в казну и в итоге был отдан в вечное владение князьям Кирилловским, — приказом московского генерал-губернатора Сергея Константиновича Гершельмана от тридцатого января седьмого года. Волнения тех грозных лет привели к ужасному факту: сторонница престолонаследования Кирилла Владимировича, эсерка Севастьянова, покусилась на жизнь генерал-губернатора, но генерал, герой русско-японской войны, как гласит московская легенда, оказался бронированным, сам порвал эсерку на двенадцать частей, смешал ее прах с копытами взорванных лошадей, истолок в ступе, приказавши затем стрелять этими частями на двенадцать сторон Москвы. Однако это уже совсем другая история, особняк же как стоял пустым лет двадцать до передачи князьям, так еще десять лет пустовал.
Затем стал дом коммунальной слободой на двести жителей, потом перешел при советской власти в резерв для посольства (а ну как еще где-нибудь в Африке революция будет и блудолюбивому послу флэт потребуется?..), однако не потребовался. И лишь в заветном оруэлловском году за большие заслуги перед Российской империей отдан был особняк вместе с землей, на которой стоял, уроженцу города Санта-Теремотто близ Кремоны, ломбардскому специалисту по меняльным делам, Якову Павловичу Меркати.
Теперь Яков Павлович, один из верховных ктиторов России, занимался в особняке тем, чем уже пять столетий занимались его предки, выходцы из Ломбардии. Он не оперировал электронными счетами и не давал ссуды. Он держал меняльную контору, производившую, пожалуй, самые сложные расчеты в Российской империи. Ибо он менял все валюты на все валюты. Не в переносном смысле, а в прямом — все на все.
Он менял золотые червонцы на бумажные юани; серебряные пиастры на никелевые эре; гренландские кроны на вьетнамские су; византийские триенсы на испанские кавалло;
Но было у Якова Павловича и свое хобби. Любую в мире валюту обменивал он на кожаные марки, деньги Аляски и Сибири, для которой в XXI веке стал монополистом: ему принадлежало до девяноста процентов этой кое-как сохранившейся валюты, цена которой давно составляла не золотник тюленьей кожи на золотник золота, а едва ли не в миллион раз выше в «кожаном стандарте». Яков Павлович мечтал уговорить императора начать эмиссию таких денег, скажем, из «чертовой кожи», хотя и понимал, что ее, скорей всего, не выделят, а на другой — клеймо смотреться не будет. Но все же более двухсот образцов кожаных денег сосредоточил бывший итальянец в своей коллекции — а кроме того, хранил он у себя куда образцы более старых кожаных денег, в частности, монет древнего Карфагена, с которым, как он полагал, после восстановления оного, еще предстоит России иметь торговые дела. Ради такого дела, считал он, Карфаген должен быть отстроен.
Кожаных денег у него давно никто ни для какой коллекции не просил: он сам установил на них монополию, а царь поступал с ним по старинному русскому принципу: «Делайте что угодно, только чтобы я об этом не знал». Что творилось в полудесятке подземных этажей петрокирилловской империи Меркати — знал только сам меняла.
Меркати гордился тем, что обворовать его непросто именно потому, что деньги — вещь тяжелая. В минус пятом этаже устроил он несколько колодцев для мелкой разменной монеты. Самым примечательным был колодец, над которым болтался приличных размеров магнит. При опускании магнита в колодец можно было вытащить его обратно, облепленным канадской мелочью из чистого никеля, обладавшего магнитными свойствами. Меркати несколько раз менял магнит, пока не добился точной возможности в один подъем вытащить мелочи на десять канадских долларов.
Разменной монетой у Якова заведовал Артур Адамович Матасов, приказчик из армян, способный провести над землей рукой и опознать — не лежит ли в ней клад древней монеты, а если клад не «растекся» — то и сказать его возраст, объем и примерное содержание порченой монеты. В частности, при углублении подвальных этажей особняка предсказал заранее, что в юго-восточном углу фундамента будет обретен шестипудовый клад медной екатерининской монеты, над чем Яков смеялся, пока клад не обрел. Когда же обрел, выплатил Матасову положенную четверть и ходатайствовал о присвоении Матасову личного дворянства. Дворянства, понятно, не дали, но сам разменный заместитель вполне удовольствовался полученной суммой, род свой пока продолжать не спешил — и удалился в катакомбы ломбардского особняка. Кабинет его напоминал застенок, где старинные монеты подлежали пытке адскими кислотами, острыми зубами и осиновыми колами, хотя Матасов и на глазок знал, чего где сколько, но кто б ему без осинового кола и святой дистиллированной воды поверил?..
В особняке висел неоседающий запах уксуса, мыла, лимонной кислоты, кока-колы, зубной пасты, марганцовки, купороса, аммиака, ацетона, соли, меди, серебра, никеля, золота, палладия, платины — аромат хранилища старинных и современных монет, в котором невозможно было отделить сильный дух от слабого и до вовсе неощутимого для человека, внятного разве что волчьему носу, и то без уверенности. Короче, тут пахло деньгами, той бессмертной материей, которую то ли древние греки на острове Эгина изобрели, то ли вовсе китайцы. Но, если быть точным, все же не деньгами тут пахло, а звонкой монетой.