Против энтропии (Статьи о литературе)

Витковский Евгений Владимирович

Что же касается «Альбатроса», переведенного им вначале 60-х годов, то сам Левик верил, это – даже не удача, это – его триумф. Если его просили прочесть «хоть один» перевод перед аудиторией, то он неизменно и с большим чувством читал «Альбатроса». Возьмите этот перевод в руки – он переиздан десятки раз. И первое, что бросится вам в глаза – «расщепление первой строки», о котором уже шла речь, ее удвоение. У Якубовича «тоска грызет», у Левика – «хандра заедает». Количество сущностей умножено вдвое против необходимого числа вопреки оригиналу и вопреки законам логики и формы. (Вот ведь забавно, заметим в скобках: чуть ли не все переводчики сетуют, что, дескать, русский стих – из-за длины слов менее «вместителен»,

чем тот или иной европейский, но… присочиняют, дописывают к оригиналу). «Грубо кинут на палубу, жертва насилья…» – почти целиком вымысел (а чем еще рифмовать столь важные «крылья»?) Эта не умаляет достоинств «Альбатроса» Левика, если не соотносить его с Бодлером, – субъективно; объективно же этот «Альбатрос» – лишь конец той дороги, по которой до Левика прошло больше десятка переводчиков, конец ее – но никак не мощная «фермата», за которой не бывает больше ничего. Практику использования анапеста вместо ямба отвергло не только время, но и собственный опыт Левика: в его двухтомном собрании, изданном к семидесятилетию, часть переводов из анапеста обращены в привычный ямб. Левик создал свою, красивую версию «Альбатроса» – отнюдь не окончательную.

6

Постскриптум через пятнадцать лет

Какое сделал я дурное дело…

Владимир Набоков

С публикации этой статьи в журнале «Литературная учеба (1987, No 5) прошло пятнадцать лет, уже и детишки-то ответить не могут – кому это бородатому поставлен памятник напротив Большого театра, Маркса они даже понаслышке не знают, а вот судьба статьи «Очень крупная дичь» оказалась для меня непривычной: на литературный процесс она реально повлияла.

В постсоветское время вышло больше десятка изданий Бодлера, в основном, разумеется, с ориентацией на старые переводы – чтобы платить поменьше, а лучше не платить ничего; были, однако, и серьезные издания. В 1993 год промелькнуло любительское, едва ли выше 100 экз., миниатюрное издание «Цветов зла»; оно вышло в Симферополе в 1994 году. В нем опубликован новый перевод «Альбатроса», сделанный Вадимом Алексеевым; что ж, процитируем его первую строфу:

У тупой матросни есть дурная забава – Альбатросов ловить. Эти птицы всегда, Как недвижный эскорт, возле мачт величаво Провожают над горькою бездной суда.

Нечего и говорить, что в примечаниях стоит ссылка на публикацию моей статьи в «Литературной учебе». Что и говорить, «горькую бездну» Алексеев поставил в строку красиво, да только зачем было ставить точку в середине первой строки? «Возле мачт» огромный альбатрос не летает – он там только крылья поломает, он летит вслед за кормой, отлично зная, куда что с корабля выбрасывают – потому как не ради красоты он, альбатрос, летит за кораблем, не из романтизма – а вполне в рассуждении чего бы покушать. Ну, во второй строфе выплыла незабываемая рифма «насилья-крылья», а финал так и вовсе оказался неожиданным: последняя строка без малейших изменений просто взята из перевода В. Левика: «Исполинские крылья мешают тебе»; но и этого мало – рифмующаяся часть третьей с конца строки («…непокорный судьбе») без малейшей правки взята оттуда же! Словом, перед нами новые вариации «Штампа на службе…» (см. главу третью).

Ссылки на статью, опубликованную в Литературной учебе», неизбежно стоят в десятитомнике В. Набокова (даром что мне о Набокове цензура даже в 1987 году писать не разрешила – все-таки журнал издавался ЦК ВЛКСМ), во многих других изданиях. Не буду уж вспоминать о том, «какое сделал я дурное дело», опубликовав полный подстрочник «Альбатроса» – в редакцию немедленно пошли самотеком новые и новые

переводы, недостатком которых было только то, что в основном они были если и не хуже, то никак не лучше старых.

Наконец, харьковское издательство «Фолио» предложило мне составить двухтомное «Избранное» Бодлера по своему разумению. Поскольку с «Альбатросом» я оказался при четырнадцати переводах, из которых мне по тем или иным причинам не годился ни один (в основном корпусе принципиально ставился перевод, сделанный ямбом – и только), оставалось одно: делать самому или заказать новый. Если в случае с «Пьяным кораблем» я выбрал первый вариант, то в случае с «Альбатросом» – второй, благо Владимир Микушевич, чья работа меня чаще всего устраивает, любезно согласился этот перевод сделать. После нескольких доработок перевод был готов – и он увидел в свет в составленном мною двухтомнике Бодлера [0.91] . С этого перевода, кстати, начинается для России Бодлер XXI века. Хочется верить, что век для него будет удачным: великий поэт заслужил что угодно, кроме забвения.

[0.91]

Шарль Бодлер. Стихотворения. Харьков, "Фолио", 2001", с. 33-34

Возвратившийся ветер

(Поэзия русской эмиграции)

Ну да, возвращается ветер на круги своя. Только вечер – вот вечер сегодня другой.

Игорь Чиннов

Всероссийский словарь-толкователь (т. 3, 1895 г., изд. А. А. Каспари) дает исчерпывающее объяснение тому, что такое эмиграция:

«Этим словом обозначается временное или окончательное выселение, оставление отечества вследствие религиозных, политических, экономических или каких-либо других причин».

В словаре Владимира Даля еще проще:

«Эмиграция, выселение, высел, переселение, выход в чужбину, в новое отечество».

Хотя словарь Каспари издан позже словаря Даля, но впечатление такое, что Каспари говорит от имени первой волны русской эмиграции (1919– 1925), Даль – от имени второй (1941– 1945). У Каспари – какая-то слабая надежда на то, что «выселение» временное. У Даля – никакой надежды. Разве что само отечество переменится. Только ждать такой перемены иной раз эмигрантам приходится непомерно долго. Один из лучших русских романистов XX века Марк Алданов – тоже, кстати, эмигрант первой волны – в романе «Девятое термидора» устами своего героя Пьера Ламора говорит:

«Эти наши неизлечимые эмигранты убеждены, что через месяц революция кончится, и они вернутся к власти во Франции, перевешав всех мятежников. У власти-то они будут, – эмигранты почти всегда приходят к власти, даже самые глупые, – но очень не скоро. <…> Я у своих знакомых эмигрантов спрашиваю: имеете ли вы возможность переждать за границей без дела лет десять? Тогда храните гордую позу и высоко держите знамя… А если не имеете возможности, то понемногу начинайте утверждать, что в революции далеко не все скверно; есть хорошие начала, здоровые идеи, ценные завоевания, ха-ха-ха!..»

В этом издевательском пассаже Алданова-Ламора всего важней, видимо, заключительный мефистофельский смех: автор – и тем более его загадочный герой – применительно к результатам русской революции не обольщается; опираясь на избранную им «картезианскую» концепцию истории, он твердо знает, что никаких десяти лет для возвращения не хватит, нужно самое малое – полвека, а то и целого столетия окажется мало. Что же касается пресловутого «суда истории», который якобы рано или поздно определит для всех подлинное место, – а значит, и эмигрантов, «дезертиров России», тоже оправдает, – то в том же романе и тот же герой уже всерьез роняет фразу: