Против князя Владимира. Дилогия

Ли Владимир

Битва длилась более трех часов, когда постепенно стали сказываться усталость воинов, а также численный перевес новгородцев. Тевтоны, а именно они противостояли русскому войску, уже не успевали уходить из-под атаки ушкуев и тогда пошла в ход ручная артиллерия - один за другим дромоны неприятеля загорались и теряли ход, пока их экипажи пытались сбить огонь. Уже запылала треть из них и вражеский командующий дал команду остальным судам отступать, притом отходили они организованно, оставив два десятка в заслоне. Продержались недолго, меньше, чем полчаса, но позволили основному составу оторваться на безопасную от огня онагров дистанцию. Варяжко невольно проникся уважением к воинам, с отчаянной храбростью вступившим в последний

бой, в какой-то мере пожалел тех из них, кто выжил и бросился в воду из горящих судов - не стал добивать их, отдал приказ ушкуям идти вдогонку за удаляющимся флотом.

Гнали врага до самой Двины, еще не раз тот при приближении новгородских судов оставлял часть своих на заклание, в конце от начального состава осталась едва ли треть. Остановились у волока к Ловати, после дневного отдыха пошли в родную сторону. Варяжко посчитал, что с оставшимися на русских землях вражескими отрядами князь справится сам, основную силу коалиции уже выбили, причем с весомой помощью новгородского войска. Его потери против начального расчета - Варяжко реально предполагал не менее трети, - оказались намного меньше, почти вдвое. Больше всего они составили в поволжских полках - осталось в строю меньше половины воинов, их князь ставил на самые опасные участки. Зарекся отдавать впредь своих людей Владимиру, даже пришла мысль - тот специально подставлял новгородцев под удар, а собственное войско берег за их спинами.

Победное возвращение войска на Новгородской земле не праздновали - мол, вернулись живыми и здоровыми - хвала богам, а что до ратных свершений - то старшим мужам судить, а простому люду вовсе ни к чему. Варяжко не удивлялся такому спокойному, даже равнодушному отношению к бедам и нуждам людей другого рода, а тем более племени. За своих не пожалеют и жизни, а чужим ломаного гроша не подадут - вот такой его народ, с чем он давно смирился, но самому стать таким не позволяла совесть, а также данное ему в этом мире предназначение. Неспроста ему выпала участь прожить вторую жизнь именно здесь, кто-то ровно два десятка лет назад привел его сюда, в Новгород. Не давал ему покоя, заставлял вмешиваться в судьбы других людей и всего народа, но при том не ломал его, он поступал по своей морали и воззрениям. Подобные думы заняли Варяжко, когда выдалось свободное время после возвращения и выпавших в связи с ним хлопот.

В начале осени разрешилась от бремени Румяна, в том самое деятельное участие принял сам Варяжко. Понимал, что хрупкой жене рожать будет трудно, весь последний месяц готовил ее к родам - гулял с ней каждый вечер, заставлял больше двигаться и выполнять упражнения для укрепления тазобедренного сустава - ходить гусиным шагом, приседать, поднимать ноги. Делал массаж, разминал и смазывал промежность, проводил закаливающие процедуры. Ближе к сроку выбрал самую лучшую в городе повитуху, пообещал ей целую гривну, но поставил условие - он будет рядом с женой при родах, а она должна исполнять его указания. За такую громадную сумму - в десяток раз больше, чем обычно, - бабка согласилась, когда же у роженицы начались схватки - прибежала на зов немедля и не перечила странным на ее взгляд прихотям беспокойного мужа.

Заставил повитуху тщательно со щелоком вымыть руки, после обтер их смоченным чем-то льняным лоскутом. Саму роженицу также отмыл и смазал срамное место какой-то мазью. Поместил ее на лавке не лежа, а полусидя - мол, так будет легче рожать. Когда начались схватки, встал подле жены и старался чем-то ей помочь - поддерживал за плечи, утешал и подбадривал ласковыми словами, поил своими настойками. Роды проходили трудно - прошло больше трех часов, а ребенок все не мог пройти через узкий таз. Страдалица уже выбилась из сил, бабка же кричала на нее: - Пуще тужься, печная ездова, ты же замучишь дитя!

Варяжко сам измучился, переживая за отчаявшуюся жену - та не могла родить,

как ни старалась. Не подавал ей вида, поддерживал добрым словом, но все отчетливее осознавал - жизнь Румяны под угрозой и не в его силах спасти ее. Снова потерять любимую - от самой этой мысли у него внутри заледенело, казалось, стужа забралась в самое сердце. Вновь, уже в который раз, взмолился к богам, прося у них помощи, но они не отвечали - жена все продолжала маяться. Сил у нее не оставалось даже плакать, лишь судорожно всхлипывала, ее лицо, прежде покрасневшее от натуги, сейчас побледнело, глаза закатились, а голова откинулась на его плечо. Лишь слабое дыхание и бьющаяся на виске жилка подсказывали - жизнь еще не покинула исстрадавшееся тело.

Надежда на лучшее почти растаяла, когда вдруг случилось чудо - ребенок прошел через узкое место, его голова показалась между бессильно раскинувшимися ногами роженицы. Несколько мгновений, не веря глазам, Варяжко смотрел на появившееся из лона дитя, после спохватился, стал приводить в чувство жену - потер ей виски, сунул под нос чашу с брагой. Та открыла глаза, посмотрела на него недоуменно, тут же перевела взор на низ живота, всхлипнула и с неизвестно откуда возникшей силой принялась помогать ребенку. Уже потом, приняв от повитухи младенца и прижав его к груди, заплакала навзрыд, смывая слезами свои страдания и отдаваясь материнскому счастью. А Варяжко обнял ее, у него самого глаза повлажнели после пережитых волнений.

Вот так, едва не потеряв любимую жену, встал перед трудным испытанием - необходимостью выбора между прежними убеждениями и верой. До сих пор старые боги благоволили к нему, раз за разом приносили ему удачу и не требовали взамен поступиться хоть в чем-либо против своей воли. Теперь же ясно предупредили, что так дальше не будет, милость их надо заслужить. Похоже, что-то поменялось, боги посчитали нужным подвигнуть его на какие-то деяния. На что именно - Варяжко не знал, но предполагал - со временем ему дадут знать о том, сейчас же от него ждали покорности и безусловной веры. Идти на поводу кого-либо, пусть даже высших существ, не хотел, сама мысль о том претила его вольной душе. Но и не желал подставлять себя, а особенно близких ему людей неизбежным невзгодам и бедам - не сомневался в злокозненности богов в случае его неповиновения.

Выбрал свободу - и потерял Румяну, у нее открылось кровотечение от родовых травм, остановить которое Варяжко не сумел. Как в бреду, воспринимал случившееся позже - обнимал и звал любимую, не желая признать, что ее уже нет, кричал проклятия богам, не слыша увещевания родных, пытавшихся успокоить его. Немного пришел в себя, когда пришла пора везти усопшую на огневище, там со стиснутыми зубами смотрел, как в пламени она уходила на небеса. Душа застыла от боли утраты, а разум разрывался от мысли - он сам виноват, разве стоила ли воля жизни Румяны? В помутневшем сознании даже сделал шаг к пылавшей краде, чтобы уйти за любимой, остановил себя последним островком здравого смысла - надо жить дальше ради семьи и детей, на зло богам, сотворившим несчастье.

С того дня Варяжко ни разу не обращался к богам, как бы ни было трудно, полагался лишь на себя и верных людей. Не высказывал на людях худого слова, когда они молились или поминали их, пребывал в храмах, коль того требовала служба, но по своей воле обходил их стороной. К Христу отнесся также, хотя со временем разрешил православным пастырям обосноваться на Новгородской земле. Жизнь продолжалась как прежде - рождались дети, кого из них терял, другие росли и взрослели, улетали из родного гнезда. Уже первая седина пробивалась в густой бороде и шевелюре, больше от перенесенных невзгод, чем от возраста - ему ведь нет и сорока. На здоровье не жаловался - хвори его не брали, а силы хватало на двоих - мог ту же Преславу, с годами только полневшую, поднять на руках до терема и не запыхаться.