Против течения
Шрифт:
– Что это? Как здорово!
Показала авторский вариант для сравнения.
– Подожди… Так это ты сделала? Из такого бреда! – И посмотрел с уважением.
– Ты знаешь, странно: сама я ни строчки не могу написать, но вижу, как надо. Понимаю, что нужно сделать.
– Как это – ни строчки? Ты же стихи писала!
– Писала. И прозу писала. Но это все такое беспомощное было, плоское. Женская писанина. Как Вера Анатольевна говорила: сентиментальная порнография.
– Порнография? Что ж ты такое писала-то?
– Ишь, воодушевился! Да ничего «такого», просто чушь всякая про любовь. Грезы и слезы.
– Я бы почитал. А у тебя было так: ее грудь судорожно вздымалась? Или: он подошел
– Лёшка, пусти! Да прекрати ты…
Марина отнесла рукопись в издательство, там тоже восхитились, было решено взять текст в работу, и процесс пошел. Издали маленькую книжечку, после того как Марина уволилась. Она волновалась, как автор примет ее правку, но вроде бы ничего, даже благодарил. И услышала о Засыпочкине лишь спустя несколько лет, когда зашла на работу – уже беременная Ванькой.
– Твой-то поклонник, Засыпочкин, – сказала Жужелица, – опять рукопись принес.
Эта вещь была хуже. Марина встретилась с автором. Пыталась показать ему, как поправить. Он смотрел, кивал, переделывал. Леший ревновал:
– Что ты с ним возишься?
– Лёш, мне его жалко.
– Жалко ей! Меня тебе не жалко?
– Ты что, ревнуешь, что ли? К нему? Ты мой зайчик!
– Увидишь, какой я зайчик…
Она понимала, что Засыпочкин особенный. В нем постоянно кипела какая-то посторонняя жизнь, но он прислушивался к Марине, хотя, разговаривая с ней, то и дело уходил в себя. Глаза стекленели, он хватал карандаш и писал в большой черной тетради, которую везде носил с собой. Марине он чем-то даже напоминал Лёшку – муж так же не замечал ничего вокруг, когда работал. Но у Лёшки получалось, а у Засыпочкина – нет. Марина сначала надеялась, что сможет помочь автору не только правкой рукописи, и пыталась как-то «поправить» его сумеречную душу, которую видела как некую неустойчивую конструкцию, похожую на архитектурные кошмары Ирвина Пикока: лестницы, ведущие в никуда, двери, открывающиеся в бездну, и небо под ногами [2] .
2
Ирвин Пикок – английский художник-сюрреалист (род. в 1948).
От этих попыток у Марины сильно кружилась голова, а толку было мало: стоило ей привнести немного упорядоченности, как он переставал писать совсем и срывался в глухой запой. Она решила, что такое сложное внутреннее устройство есть признак гениальности, а она своим вмешательством только все портит. Но гениальность постепенно иссякала – новый текст, что он принес, совсем никуда не годился. Марина посмотрела и ужаснулась: безумие. Кое-где светились фрагменты прекрасной прозы, но их поглощал совершенно бессвязный бред. Он как приемник, вдруг поняла Марина. Просто приемник, который ловит волны и записывает все подряд. Пишет под диктовку, не понимая половины текста. Испорченный телефон.
Марина постаралась потихоньку отдалиться от него, да и на самом деле было не до Засыпочкина: рождение Ваньки, переезд на другую квартиру. И откуда Засыпочкин узнал новый телефон? Марина подозревала, что от той же Жужелицы – не зря она с такой злобной радостью рассказывала, как бедный автор разыскивает Марину, надеясь на ее помощь. Засыпочкин стал звонить, а Марина не знала, как от него отделаться. Никакие слова не помогали, он их просто не слышал, твердя одно и то же:
– Ты должна мне помочь, обязана. Только ты. Ты моя муза, и все.
Однажды он попал на Лёшку и после этого стал говорить совсем уже гнусные вещи.
Марина бросала трубку. Лёшка ярился, и справедливо, а она не знала, как это прекратить. Думала, может, увидеться
Встретились на бульваре, днем, когда много людей – инстинктивно она боялась быть с ним наедине. И не зря, как оказалось. Первый раз за время владения даром Марина столкнулась с человеком, на которого ее сила не действовала. Казалось, безумие защищает его броней – что она ни пыталась делать, все стекало, не проникая вглубь, как вода стекает с гладкой, маслянистой поверхности. Тогда Марина впервые испугалась по-настоящему: он был ей не по силам. Она пообещала, что будет работать с рукописью, и ушла. Бегом побежала, только бы скорей уйти от пугающего взгляда прищуренных прозрачных глаз.
«Что же делать?! – думала она. – Придется рассказать Лёшке!» С этим тоже были проблемы. Они словно вращались на разных орбитах, пересекаясь лишь изредка. Лёшка поймал волну – имя его стало модным, картины шли нарасхват, он сам мог выбирать заказчиков. Сразу после выставки Валерия мощным рывком втащила его на самый верх, сделав художником с мировым именем: с первого тура сразу на третий, как говорил Леший, который не сразу опомнился от столь головокружительного подъема. Он сразу стал больше работать за границей, чем дома, и два раза уезжал надолго: в Лондоне делал декорации к оперному спектаклю, в Германии писал большую фреску.
Сначала Марина еще ходила с ним на всякие тусовки, потом им надоело: оба не любили светскую суету, к тому же на них сразу начинали охоту журналисты, надеясь выжать из Лешего хоть пару слов – он избегал давать интервью. Ах, такой загадочный художник! Да и пара эффектная – на фоне высокого Алексея, яркого брюнета, Марина казалась очень хрупкой и пикантной со своей стильной стрижкой и необычного, «лунного» цвета волосами: она так и не отрастила снова длинные, как в юности, волосы. Чем дольше она жила с Алексеем, тем больше расходилась с ним, не совпадала во времени. «Мы с ним живем параллельно, – думала Марина. – А может, и все так живут? Прошла первая горячка чувств, все устоялось, у каждого – своя жизнь. А где же наша жизнь – общая? Время-то идет…»
Однажды Засыпочкин явился, когда Марина была совершенно одна в квартире. Выследил, поняла она. Дождался, пока дети с няней уйдут гулять. А Леший еще два дня назад уехал к Валерии под Кострому. Позвонили в дверь – Марина подумала, что это няня вернулась. Но увидев, кто пришел, попыталась тут же закрыть дверь. Однако Засыпочкин не дал – просто отодвинул Марину и пошел по квартире, заглядывая во все комнаты. Марина поняла, что не справится с ним, пусть он и мельче: в нем кипела свирепая сила, питаемая безумием. Позвонить в милицию! Опоздала – он резким движением ножа перерезал провод. Увидев нож, она похолодела и покорно пошла за ним в комнату – его маленькая жесткая рука так крепко держала ее запястье, что вырываться было бесполезно. Он толкнул Марину в кресло. «Что же делать? Тянуть время? Лёшка обещал сегодня приехать, но позже! Столько я не выдержу. Дети вернутся! Боже, что делать?» – думала Марина в панике. Засыпочкин с холодным любопытством рассматривал ее своими совершенно прозрачными глазами.
– Послушайте! Что вы хотите? Я же сказала – все сделаю. Вы принесли рукопись?
– Рукопись? – Он усмехнулся. – Так вот что тебе надо, сука? Рукопись? Это я написал, я!
– Конечно, вы…
– Гладкая какая! Хорошо живешь, да?
Марина смотрела с ужасом, а он был спокоен, даже весел. Худое, давно не бритое лицо, щеки запали и нос заострился, на узких губах кривая усмешка. Она видела, что его призрачная душевная конструкция превратилась в руины, как после землетрясения: стальная арматура разума больше не держала рассыпающиеся в песок перекрытия и стены.