Противостояние. Том II
Шрифт:
— Ну, — произнес Ларри, — будем любоваться ею или читать?
— Ты, — сказала Фрэн. — Я даже не хочу дотрагиваться до нее.
Ларри достал тетрадь из тайника и машинально вытер белую пыль с обложки. Он начал беспорядочно листать дневник. Страницы были исписаны таким фломастером, которые продавались раньше с этикеткой «Твердая головка». Он давал возможность Гарольду писать мелким, отчетливым почерком — почерком в высшей степени добросовестного человека, возможно, пишущего под диктовку. Абзацев не было. Лишь слева и справа тянулись узенькие ленточки полей, причем поля были такие ровные,
— У меня уйдет три дня, чтобы прочесть все это, — сказал Ларри, продолжая перелистывать страницы.
— Подожди, — сказала Фрэн и потянулась через его руку, чтобы перелистать несколько страничек назад. Здесь сплошной поток слов прерывался взятым в рамку куском. То, что было заключено внутри, казалось своего рода лозунгом:
Следовать за своей звездой означает признавать власть некой высшей Силы, некоего Провидения; но разве исключено, что сам акт следования есть первооснова еще более могущественной Власти? Ваш БОГ, ваш ДЬЯВОЛ владеет ключом от светоча; я так долго и упорно пытался разрешить эту проблему за последние два месяца; но на каждого из нас он возложил ответственность за выбор НАПРАВЛЕНИЯ ПУТИ.
ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛОДЕР
— Прости, — сказал Ларри, — но это не для меня. Ты что-нибудь понимаешь?
Фрэнни медленно покачала головой.
— По-моему, Гарольд хотел сказать, что подчинение кому-то может быть так же почетно, как лидерство. Но я не думаю, что в качестве лозунга это умозаключение отменяет пословицу «Любая чрезмерность чревата бедой».
Ларри продолжал листать страницы к началу и наткнулся еще на четыре или пять обведенных кусков, под каждым из которых красовалось полное имя Гарольда, выведенное заглавными буквами.
— Ух ты, — выдохнул Ларри. — Взгляни вот на это, Фрэнни.
Сказано, что два величайших человеческих греха — гордыня и ненависть. Но так ли это? Я предпочитаю думать о них как о двух великих добродетелях. Отказаться от гордыни и ненависти — значит сказать, что ты изменишься во благо мира. Вобрать их в себя, принять их — более достойно; это значит сказать, что мир должен измениться во благо твое. Я на пороге великой авантюры.
ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛОДЕР
— Вот это уже порождение здорово свихнувшихся мозгов, — сказала Фрэн. Ей стало холодно.
— Да уж… Наверное, такие вот мысли и привели мир ко всему этому кошмару, — согласился Ларри. Он быстро перелистал страницы, возвращаясь к самому началу книги. — Время идет. Давай посмотрим, что из всего этого можно извлечь.
Никто из них не знал точно, что надо искать. Они не прочли ничего, кроме обрамленных кусков и двух-трех случайных фраз, которые, в основном благодаря витиеватому стилю Гарольда (казалось, сложносочиненные предложения были изобретены специально для него), были для них или малопонятны, или непонятны совсем.
Тем не менее то, что они увидели в самом начале гроссбуха, повергло их в настоящий шок.
Дневник начинался с самого верха первой страницы. Она была отмечена аккуратной единичкой, обведенной в кружочек.
— Фрэн, мы должны взять тетрадь с собой, — сказал Ларри.
— Да…
— И показать ее Стю. Я не знаю, прав ли Лео, утверждая, будто они на стороне темного человека, но ясно одно: Гарольд опасно болен. Ты сама это видишь.
— Да, — снова произнесла она. Она испытывала слабость и головокружение. Значит, вот чем заканчиваются истории с дневниками. Она словно знала все — знала с того самого момента, когда увидела тот жирный отпечаток большого пальца, и сейчас она повторяла про себя: «Не теряй сознания… не терян сознания…»
— Фрэн? Фрэнни? С тобой все в порядке?
Голос Ларри. Откуда-то очень издалека.
Первое предложение в дневнике Гарольда: Моим величайшим наслаждением в это чудесное постапокалипсическое лето будет убийство мистера Стюарта Собачий-Хер Редмана; и вполне возможно, я убью и ЕЕ тоже.
— Ральф? Ральф Брентнер, вы дома? Эй-эй, кто-нибудь дома?
Она стояла на ступеньках крыльца, глядя на дом. Никаких мотоциклов во дворе, лишь парочка велосипедов возле стены. Ральф услыхал бы ее, но следовало подумать еще и об этом немом. Глухонемом. Ты можешь орать до посинения, а он все равно не ответит, хотя и может быть там.
Переложив свою хозяйственную сумку из одной руки в другую, Надин надавила на дверь и обнаружила, что та не заперта. После моросящего снаружи дождика приятно было войти в дом. Она очутилась в маленькой передней. Четыре ступеньки вели вверх, в кухню, и целый лестничный пролет — вниз, в цоколь, где, по словам Гарольда, обосновался Андрос. Придав лицу самое приятное выражение, Надин спустилась вниз, прокручивая в уме свое объяснение, если Ник окажется там:
«Я так прямо вошла, поскольку думала, вы все равно не услышите, как я стучу. Некоторые из нас хотели бы узнать, потребуется ли вечерняя смена, чтобы поменять обмотку на тех двух моторах, которые сгорели. Брэд ничего вам не говорил?»
Внизу было всего две комнаты. Одна из них — спальня, простая, как келья монаха. Другая — кабинет. Там стоял письменный стол, большой стул, мусорная корзина и книжный шкаф. Письменный стол был завален бумагами, и она рассеянно просмотрела их. Большинство листков ни о чем ей не говорило — она решила, что это фрагменты разговора Ника с кем-то («Наверное, так, но, может, нам спросить его, нельзя ли сделать это каким-нибудь более простым способом?» — было написано на одном). Остальные, казалось, были просто памятками, набросками, рассуждениями. Некоторые напомнили ей обрамленные рамками записи в гроссбухе Гарольда, которые тот, саркастически ухмыляясь, называл своими «указателями к лучшей жизни».