Провидец

Шагалиев Динар

«Здравствуй, мой горячо любимый друг Элиас. Увы, не могла передать весточку ранее, оттого что нахожусь в невольных гостьях у Его Величества. Однако, пребываю в добром здравии и нужду не испытываю. Ты представить не можешь, сколько трудов и сил пришлось употребить, дабы выдать письмо в твои добрые руки. Неустанно следят за мной прихвостни двора, не давая даже продуху. Сию минуту рискую головой, выводя эти строки. Но не страшусь, ибо заслужила гореть в гиене огненной за глупость и гордыню свою, что повлечь может гибель рода людского. Пишу тебе для того, чтобы сумел ты приготовиться и спасти свою душу. Ведь не осталось никого ближе на всем белом свете, кроме тебя, мой милый друг. Оттого, прими исповедь мою, и яви прощение...

Септикон, Элиас, труд всей моей жизни, моё дитя, стал ключом к разрушению. Давеча, выяснилось страшное свойство – при нечаянном употреблении его, человек повреждается рассудком. Всё мирское становиться ему чуждым. Лишь звериные инстинкты остаются властвовать над разумом, лишь голод движет его телом! Я видела, как Степан, наш лаборант, вдруг бросился на соседа своего и стал терзать того зубами! От увиденного со мной случился обморок. Надо было видеть его страшный взор, пожелтевших глаз. Ничего от человека в них не осталось... Невообразимый ужас, подобного которому никогда не приходилось испытывать, охватил меня. Через, примерно, час, покусанный Степаном юнец, набросился на доктора, что прибыл оказать ему помощь. Ещё через час, доктора постигла та же участь – стать зверем. Всех троих заперли в лаборатории. Они с яростью бросались на толстое стекло, неистово кричали, пытаясь дотянуться до нас. Этот вой преисподней сковывал душу и по сей день звучит в голове набатом... Сколько же страху я набралась, Элиас... Однако, самое ужасное то, что Император собирается воспользовать это свойство в войне с Японией. Только представь, что случиться. Какого небывалого горя хлебнет человечество... Ежели подобному суждено случиться – я наложу на себя руки. Оттого, слезно прошу тебя взять на себя это бремя, и употребить все усилия, мой дорогой Корхонен, схоронив меня, в том случае, рядом с моим любимым братцем, Николаем Александровичем, где бы он не нашел своё последнее пристанище.

Р. S: Одна колба с септиконом бесследно пропала из лаборатории.

С теплым почтением, Ваша Анастасия».

Мысли обуревали и будоражили сознание. Я бросил письмо на стол, не в силах поверить своим глазам.

– Ты, Коленька, выдохни, – суетился вокруг меня Элиас, – Откушай чаю с травами.

– Чай тут не помощник, – ответил я, потирая виски, – Всё это похоже на бредни человека, что лежит в горячке, Элиас. Разве могут случиться подобные страсти? Подобный вздор?

– А кто же его знает, Коленька, – ответил Корхонен, подавая стакан с анисовой водкой, – Я сам в смятении и решительно ничего не понимаю.

– То, что Настенька жива – это счастье. Однако остальное? Как это всё понимать?

– Не могу знать, мальчик мой, не могу знать, - сокрушенно помотал головой Элиас.

Я одним махом осушил граненый стакан.

– С одной стороны, почерк шибко похож на сестричкин, – объявил я, вновь поднимая письмо, - однако, она заваливала букву «а» сильнее, чем того требовала письменность. Тут же, написано совершенно ровненько. Видишь? – ткнул я пальцем на бумагу, – Не верится мне.

– Думаешь, не Настеньки рук дело? – прищурился Элиас, – А письмо лишь провокация?

– Не знаю, друг мой, не знаю, – замотал я головой, – Я запутался, устал.

– Выглядишь ты и вправду скверно. Отдохнуть тебе надобно.

– Покой нам только снился, Элиас.

– Вот только где эти сны, Коленька? Загубишь ведь себя. Разве можно так форсить своим здоровьем.

– Как только разберемся с этим делом, заберем Настеньку и сразу рванем на Волгу: чудный, свежий воздух, волшебная панорама поволжских берегов, с их быстро сменяющимися картинами, полными чарующей прелести. Пароход, тишь да гладь.

– Твои слова да богу в уши, – причитал Корхонен, доливая до краев.

– Живы будем – не помрем, Элиас, – сказал я, опрокинув стакан. – Теперича, главное получить аудиенцию у Императора, а там план война покажет, –

сделал я вывод. – Там все ответы, к гадалке не ходи. Сейчас остается только молиться. Другого пути я не ведаю. Ведь если всё написанное правда, то нас ожидает конец времен. Страшное это дело.

– В голове не укладывается... Как получим аудиенцию?

– Через три дня, на Осенины, Государь выступит с речью на Дворцовой площади. Есть у меня одна идея, однако возникнет потребность в твоей помощи, друг мой. Не откажешь? Больше просить некого. Засмеют.

Элиас тут же выпрямился, огонь кипучей энергии засверкал в его глазах. Точно полководец перед битвой, услышав первый грохот орудий.

– Не сомневайся, Коленька. Что нужно сделать?

– Расскажу позднее. Так надо. Только не серчай, – взглянул я с надеждой на старого друга.

– Да полно тебе. Давай, вздрогнем. Утро вечера мудренее.

Глава 16

На следующий день, крепко поразмыслив, я все же рассказал Купцову о своих намерениях. Фёдор Михайлович с пониманием выслушал мою исповедь и дал добро действовать инкогнито, обязуясь оказать всякое содействие.

– Будем надеяться, Николай Александрович, что всё получиться в лучшем виде, – задумчиво отвечал Купцов, – Имею опасения от того, что Император, думается, пребывает в дурном расположении духа из-за бунта.

– Прошу простить моё невежество, Фёдор Михайлович, о каком бунте Вы толкуете?

– Ох, это Вы меня простите, голубчик, – виновато взглянул статский советник, чиркая спичкою – Забегался и совершенно запамятовал уведомить.

– Не страшно, – поспешил я успокоить статского советника.

– Так вот в Питере, – щурясь от дыма, прикурил он папиросу, - работники подняли масштабный бунт на Путиловском заводе. К ним присоединились ещё Балтийский и Обуховский заводы. Рабочий люд собирается маршем пройти до Нового Петрограда, дабы подать Императору свои требования. Это без малого десять тысяч человек, понимаете? Армейские части привели в полную боевую готовность.

– Час от часу не легче, – потер я виски, – Видимо народ совершенно озлобился текущим своим положением.

– Очевидно, что так, – согласился Купцов, – Завтра все полицейские чины, как и жандармерия, будут брошены на сохранение порядка в городе. Вас же я освобождаю. Исполняйте задуманное, Николай Александрович, и заклинаю, будьте осторожны.

Я горячо поблагодарил Фёдора Михайловича и отправился домой, совершать приготовления.

Когда под ненастное утро я вернулся в «Механизмы и раритеты», Элиас, несмотря на раннее время, уже отпер лавку. Более того, в торговом зале оказалось не протолкнуться от посетителей - преподаватели гимназии чинно кушали кофий и обсуждали предстоящее выступление Государя, то и дело выбегая на улицу выкурить по папироске. Эдакое выездное заседание дискуссионного клуба.

Грядущая встреча с Императором невероятным образом воодушевила старого друга. Он словно помолодел на полтора десятка лет, и у меня не повернулся язык разочаровать его, заявив, что едва ли ему получится пробиться к Его Величеству через многочисленных жандармов императорской гвардии.

– Как я выгляжу, Коленька? — поинтересовался Элиас, пройдя в заднюю комнату в своих лучших визитке и полосатых брюках.

– Очень солидно. Ты всё твердо решил, друг мой? Остановись, пока ещё не поздно.

– И не подумаю, – гордо ответил Элиас, поправляя шейный платок, – Пойдем, извозчик нас ждет.

Оставив лавку на попечение нанятого Корхоненом студиозуса, мы вышли на улицу и велели извозчику ехать к Дворцовой площади, но, честно говоря, пешком получилось бы добраться до места гораздо быстрее. На дорогах было не протолкнуться от телег, карет и самоходных экипажей, да еще полицейские то и дело останавливали движение, давая проехать колоннам армейской техники.