Провинциальная хроника начала осени
Шрифт:
Глава 18
Время и пирамиды
Нестор Многомудрый, царь Пилоса, дух и мозг Троянской войны, заклятый враг Геракла, сидел в одном из залов царского дворца, у очага, несмотря на жаркий день разожженного так, что пламя металось и гудело. Он брал по листку из лежащей на коленях рукописи Архилоха, бросал в огонь и, по-птичьи склонив набок голову, внимательно смотрел, как наливаются жаром буквы, вспыхивают углы, занимается середина и лист превращается в невесомо колышущиеся лохмотья пепла, а там и пепел рассыпается, уносится в дымоход. Жаль, что листов осталось так мало, будь его воля, это занятие продолжалось
Не думать он не умел, он привык думать много и углубленно, это стало необходимой, как дыхание, потребностью, обернувшейся теперь против него же.
Все ушли. Сначала они были то ли группой единомышленников, то ли стаей, а теперь он остался один и близился к своему пределу.
Всю жизнь он силился создать нечто несокрушимое и вечное, но оно утекало сквозь пальцы, как само Время. Когда-то превеликим напряжением сил ему удалось разрушить все планы Геракла и уничтожить его самого – но искры разлетелись во все стороны и сияли все эти долгие годы, ежеминутно грозя пожарами. Троянская война была триумфом, который невозможно было принизить или замолчать, – но сколоченный им союз распался там же, на берегах Скамандра, едва только отзвенели мечи: поделив добычу, все расползлись по логовам. И никому из них эта война не принесла удачи. Агамемнон, на которого Нестор возлагал большие надежды, которого, стоя за его спиной, намеревался сделать правителем всей Эллады, был убит собственной женой и ее любовником. Одиссей бежал в неизвестность. Остальные кончили не лучше. Все вернулось к прежнему – к скопищу то и дело схватывавшихся в кровавой грызне царьков крохотных государств. Идеи Нестора не возымели действия – то ли измельчали властители и не в состоянии были эти идеи воспринять, то ли… Отважиться на логическое завершение этой мысли он не мог.
Очень хотелось бы о многом забыть: что Тиндарей – отец Елены, Клитемнестры, Кастора и Полидевка, верный сподвижник Нестора, – обязан троном Гераклу. Что сам он, Нестор, шагнул во взрослую жизнь спутником Геракла, участником похода аргонавтов. Но впоследствии честолюбие и зависть разгорелись в сердце, выжигая его начисто, превзойти старшего товарища в подвигах и славе хотелось нестерпимо, и не стало у Геракла врага яростнее и непримиримее Нестора, и его молодость забылась накрепко не только им, но и всеми остальными. Даже беспристрастные авторы, писавшие об аргонавтах и начале славных дел Геракла, не помнили, что Нестор Многомудрый – былой сподвижник Геракла и не последний из аргонавтов. Может быть, и сам Геракл об этом забыл.
Можно было записать на свой счет и свержение Тезея – но к чему оно привело? Умница Анакреон – себе на уме, он готовится к схватке за опустевший трон, с непроницаемым лицом выслушивает поучения, вежливо благодарит, но про себя думает, что Нестор принадлежит прошлому и мог бы убраться восвояси. Он был бы неплохим учеником, но не собирается брать Многомудрого в учителя. И Гомеру он не нужен, у того своя философия – талант в сочетании с полным отсутствием предрассудков и моральных препонов, никого он пальцем не тронет, но с железной логикой обоснует каждое движение своего стилоса и найдет ему оправдание, ссылаясь на высшие интересы творчества. В конце пути нестерпимо хочется иметь рядом человека, способного тебя понять, – и сознаешь в глубине души, что такого человека не найти.
Глядя в пламя, он с трудом вспомнил полузабытую весну, выступавшего в поход Геракла и себя рядом с ним – молодого, веселого, в доспехах,
Но куда все унеслось, где растаяло? Где лица женщин и друзей, где неподдельные победы?
«Хоть бы убил меня кто-нибудь», – подумал Нестор.
Знакомо ломило колени, снова пекло под ложечкой, не впервые поднималась к горлу изжога, и поясница давно уже отзывалась на резкие движения сверлящей болью. Извечные стариковские недуги не давали забыть о себе. Если подумать, ничего уже не меняло то, что где-то лежала рукопись Архилоха, что новые отчаянные головы готовились перевернуть мир. Ворота Аида скрипели над самым ухом, и оставить после себя оказалось нечего.
Все рассыпалось. Да и было ли?
Глава 19
Стрелы этого дня
С горы Гаргетта открывался великолепный вид на Афины – город раскинулся, как красивая игрушка на столе великана. Отсюда, с высоты, не рассмотреть было отбросов и грязи, прохудившихся заборов и облупленных стен, уродства, злобы, нищеты и несправедливости. Можно было отдаться мечтам и представить, что их не существует вовсе. Но огромные бронзовые барельефы на крыше Дома Богинь Вихря назойливо лезли в глаза, как ком грязи на белой простыне, их прекрасно было видно и отсюда.
Эант смотрел не на них, а на море, усеянное плавно скользящими над голубой водой разноцветными парусами. Он все-таки раздобыл меч и то и дело касался его рукой, но рассматривать не решался – боялся, что Назер отберет.
– Красиво, правда? – спросил Назер, и кто-то кивнул. Вокруг стояли еще человек десять, опиравшихся на копья и топоры. – Куда ты смотришь, Эант? Ты вон туда посмотри – не берут его ни годы, ни бури…
На желтом песке чернел накренившийся на левый борт старый корабль, отсюда, с горы, расстояние, отделявшее его от воды, казалось ничтожным, он словно готов был сняться и поплыть, разворачивая испачканный кровью парус.
– Меня всегда интересовало, кто разнес ему борт, – сказал Назер. – Мидакрит, вы это сами сделали, верно?
– A кто же еще? – хмуро сказал Мидакрит. – Нужно было сразу разломать его на дрова.
– Ничего, успеем. Эант, отдай-ка меч Мидакриту, он ему привычнее.
Эант насупился, но Назер сам расстегнул перевязь:
– И нечего бычиться. Драться – дело нехитрое. Драться за умы – дело посложнее. И именно это именно тебе предстоит, так что не торопись лезть в свалку.
– Ага! – сказал кто-то. – Они готовы, Назер.
На окраине города, на фоне густой серебристо-зеленой листвы олив, посаженных вдоль дороги в Элевзис еще во времена царя Эгея, вспыхнул ослепительный солнечный зайчик. Погас, снова блеснул, и еще раз, и еще.
Назер отвинтил крышку цисты, осторожно вытащил стрелы. Наконечники налились багровым сиянием, казалось, они шевелятся – и люди отодвинулись.
Назер положил стрелу на тетиву. На его руках вздулись мышцы, он до предела натянул лук, помедлил, словно этот миг, проводивший борозду между прошлым и настоящим, борозду, которую невозможно уничтожить и никогда не забыть, имел свой вкус и запах, и его нужно было запомнить, вздохнув полной грудью. У Эанта замерло сердце в слабом ужасе, тишина была прозрачной и тяжелой.