Проводник в бездну
Шрифт:
Одна за другой машины подъехали к клубу и остановились. С машин начали спрыгивать немцы. В зеленоватых шинелях, в сапогах, в касках. Прыгали, толкали один другого, весело переговаривались по-своему и хохотали.
Гриша посмотрел на дружка: «Значит, вот они какие, фашисты? А говорили…» Вчера ещё Митька с Гришей расклеивали по селу плакаты. Ольга Васильевна поручила. И там враги, на плакате, совсем не такие. Правда, каски похожи, и шинели зелёные, лягушачьи, и сапоги с железными шипами. Только и всего. На плакате враги хищные, с волчьим оскалом, руки волосатые. А эти чисто выбритые, аккуратные, весёлые.
Вон
— Слышишь, Гриша? — дёргает за рукав Митька.
Гриша прислушался и удивлённо раскрыл глаза.
Немцы нашу песню наяривают: «Волга, Волга, мать родная, Волга матушка-река». Лишь слова не наши выкрикивают: «Вольга, Вольга, мутер Вольга, Вольга, мутер флюс». Вот чудеса!
— Гляди, Приймак, — толкнул Митька Гришу.
Действительно, перед немцем, играющим на губной гармошке, откуда ни возьмись появился Поликарп Налыгач. Он стоял без картуза, лысый, согнутый в три погибели, с хлебом-солью в руках.
Не переставая играть, немец кивнул на длинноногого офицера в высокой фуражке с кокардой: мол, вон начальство.
Налыгач заторопился с хлебом-солью к офицеру. Тот стоял неестественно прямо в очках с золотой оправой. Поликарп поклонился, что-то пробормотал о славном воинстве гитлеровском, подал хлеб-соль.
— Гут, гут, — закивал длинноногий офицер.
К Поликарпу вразвалку подошёл толстый розовощёкий немец с повязкой на рукаве. Что-то показал на пальцах.
— Не понял, — растерянно развёл руками Приймак.
— Шпрехст ду дойч? [1]
— Вижу, спрашиваешь ты у меня что-то. А что спрашиваешь — не понял.
— Ферштейст ду? [2]
— Обратно ж не понял, — затоптался на месте Налыгач, не зная, что и предпринять.
Немец с повязкой смешно скривил свою толстую рожу, отчего она сразу стала похожей на свиную, и захрюкал.
— А-а-а, — весело закивал Налыгач, — понял! Разхверштегал. Паны воины сала хотят?
— Я, я… Зала…
1
Говоришь по-немецки? (нем.).
2
Понимаешь по-немецки?
В это самое время на улицу невесть откуда выскочил подсвинок.
— А вон сало побежало, — ткнул пальцем Налыгач. — Пуляй!
Розовощёкий немец поднял автомат и полосонул по улице. Подсвинок, даже не взвизгнув, упал. Двое солдат побежали к подсвинку, приволокли его и с размаху швырнули в кузов грузовика.
Мальчишки из-за плетня видели, как длинноногий офицер вглядывался долго и сосредоточенно в памятник Ленину, стоявший перед клубом. Хлопал по своему блестящему сапогу чёрной тросточкой, потом что-то приказал солдатам.
Солдаты кинулись к памятнику.
— Чего им надо? — встревоженно спросил Гриша.
— Откуда я знаю? — нахмурился Митька.
Подножие памятника утопало в ярких осенних сальвиях, нежных левкоях. Эти цветы они, пионеры, сажали с Ольгой Васильевной. Осень уже, а цветы огнём
Появилась верёвка. Один из немцев обмотал ею памятник.
Гришино сердце громко заколотилось. Он смотрел и глазам своим не верил. Что фашист делает?
Солдаты, тараторя по-своему, вцепились в верёвку. Памятник закачался и наклонился.
Гриша схватил Митьку за локоть.
— Ты в-видишь?
— Ви-и-ижу…
— Вот гады!
Мальчишки закрыли глаза и положили головы на руки.
Когда они снова выглянули из-за плетня, памятник уже лежал на земле…
В селе поднялся переполох, послышались короткие автоматные очереди, женские крики, среди которых выделялся голос бабы Зубатой:
— Ах, чтоб на тебя икалка напала! Чтоб из тебя, окаянного, черти кишки повыпускали, как ты, басурман, из кабанчика моего выпустил!
Солдаты не понимали и шутливо наставляли автоматы на бабу:
— Матка — пиф-паф!
Но баба Зубатая не обращала внимания на автоматы.
— Допахкаетесь, окаянные, со своим фюлером вонючим!
На опустевшей площади перед клубом стояли несколько немцев: длинноногий офицер, трое солдат с автоматами на изготовку — и рядом с ними Приймак.
Поликарп подобострастно что-то говорил офицеру. Прищурив глаз, он показывал рукой в сторону Чернобаевского леса. Офицер кивал головой и доброжелательно хлопал Приймака по плечу.
— Гут! — и на прощание ткнул Поликарпу коробку сигарет. — Хайль Гитлер! — крикнул уже из кабины грузовика и высунул руку.
— Нехай [3] , — согласился Приймак и оскалил зубы.
Когда исчезли машины, он повертел в цепких пальцах коробку: «Ишь ты, простые папиросы, а как красиво запечатаны. Культура — сразу видно. Это тебе не Советы». Спрятал коробку в карман ватного пиджака. В хате положит на видном месте, чтобы все, кто зайдёт, видели. Курить никому не даст, а показывать будет всем.
3
Пусть (укр.).
«Ну вот и новая власть явилась, — рассуждал Приймак. — Не сказали мне ни одного худого слова, не выругали, не обидели. Наоборот, коробочку дали — кури, Поликарп, знай нашу щедрость. И я буду помнить. Для кого они враги, фашисты, так сказать, черти болотные, а для меня свои, как бы выразиться, хлопцы. Каждый меряет на свой аршин. Они мне слов-но даже родня, потому что тоже против Советов.
В общем, говоря по-немецки, гут. Вот только гергочат не по-нашему. Так и мы научимся герготать. А то и на пальцах можно поговорить. Хрюкнул же мордастый мне, когда подсвинок бежал по улице. А я и показал на пальцах: «Пуляй». И тот пальнул. Значит, дошло до него… Жить можно при такой власти, подходящей для меня власти… А россказни тех, лесовиков, пусть кто-нибудь другой слушает. Я зря время терять не стану. Правда, умаялся весь, в поисках, где бы что прибрать к рукам, где что плохо лежит, но погодя всё утрясётся, и отдохну. Начну те гимнастёрки, когда люд пообносится, продавать втридорога. К тому же военное время плодит всяких людишек. Иному и оружие понадобится. Душу продаст за карабин… А лесопилку я всё-таки заведу. Денег поднакоплю… И — лесопилка…»