Проводник в бездну
Шрифт:
— Немало людского добра прихватили; — тихо произнесла бабуся.
— Воровали, не стыдились, — вздохнула мать.
Выехала подвода на улицу, повернула на шлях, по которому тянулись вот уже который день серозеленые колонны. Но недолго сидели на подводах «пан староста и пан полицай». Возле самого выезда из села случилось неожиданное.
— Хальт! — поднял руку забрызганный грязью пехотинец.
Подводы остановились. Немец что-то крикнул своим, и на подводы мигом взобрались почти по дюжине
«Паны» бежали за подводами, как собаки за хозяином, не желающим брать их с собою в дорогу.
Мовчаны смотрели на все эти чудеса молча. А когда исчезли они за поворотом, бабуся только и сказала:
— Ну вот, считай, кончился рай для Налыгачей…
Марина начала тоже собираться в дорогу. Увязала узлы, достала из погреба картошку, ржаную булку взяла, горсть соли.
— Ну вот и мы готовы, — невесело усмехнулась.
Бабусю посадили на подводу. Посадили с горем пополам. Попросила бабуся:
— Возьмите ещё пучок гвоздики. Вон там он, на печи.
— Зачем вам? — удивилась Марина.
— Надо. От сглазу.
— И выдумаете такое…
— На то мы и старики, чтобы выдумывать. Постареете, и вы станете выдумщиками…
Пошла Марина, взяла пучок, запихнула в какой-то узел. Гриша стоял рядом насупленный. Они-то готовы, а на чём поедут? На себе не потянешь воз.
Марина глянула на старшенького, без слов поняла его и беспомощно опустила руки: вот беда! Серого-то полицаи забрали…
Отошла Марина к шелковице, затряслась в беззвучном плаче.
— Не плачьте, мама!
— Не я плачу, сынок, это горе моё плачет.
Марина подняла влажные глаза, будто ждала от сына спасения. Но что может посоветовать ребёнок?
— Я к деду Зубатому сбегаю. Может, прицепит наш воз к своему. Бык у него как трактор… Только ленивый очень.
— А захочет ли дед? — какая-то, хоть маленькая, засветилась надежда в глазах матери.
— Он добрый, мама.
Баба Оришка зашевелилась на возу, повернула к
Марине щедро заштрихованное мелкими морщинками бледное лицо.
— Свет, дочка, не без добрых людей. Что-нибудь, как-нибудь…
Дед Зубатый жил на Савковой улице. Маленький, проворный, он уже ладил свой воз. Суетилась по двору в многоскладчатой юбке баба Денисиха, сердилась на какие-то дедовы уговоры, охала и кляла «немчуру окаянную»:
— Чтоб у вас руки отсохли, чтоб не только автомата не удержали, но и ложки, хлеба святого в руках! Чтобы вас лихоманка трясла день и ночь, не переставая, окаянные!
Старый кончил ладить воз, рысцой бегал из хаты на подворье, носил сумки, узелки, прятал их в сено и
— Чего тебе, Гриша? — заметил мальчишку дед.
Гриша сказал, с чем пришёл. Задумался дед, зачем-то пощупал рога у быка. Похлопал его по бокам. Откашлявшись, сказал сам себе:
— Вот так, доложу я вам. Побежал гитлеряка, побежал, шловно ему кто шкипидарчиком жад шмажал… — и снова закашлялся.
— Чего разбухикался? Хватит тебе возиться, а то, не приведи господи, завернут поганцы в село… Ну, довольно! Запрягай уже! — покрикивала баба Денисиха.
Баба умела в проклятия вставлять деловые распоряжения. Дед Денис приловчился слушать только их, а все другое, так сказать, словесные отсевки, пропускал мимо ушей.
— Так вот, доложу я вам, Маринин шын прошит их вож прищепить к нашему, — вздохнул дед.
— Чего ж ты стоишь? — незлобиво буркнула она Грише. — Иди скажи, пусть готовятся, собираются…
Дед с бабой и Мовчаны выехали спаренными возами чуть ли не позже всех. Когда прибыли в лагерь, раскинувшийся на поляне- возле речки, там уже собрались все таранивцы.
Первой тяжело с воза соскочила баба Денисиха, подпёрла бока руками и подала команду:
— Ну, распрягайте! Да пошевеливайся, Денис! Быка стреножь…
Деловые приказы дед выполнял беспрекословно. Поставив себе курень, он и Марине помог. Перетащили в курени поклажу, бабу Оришку перенесли.
Поляна стала похожа на большой цыганский табор. Строили люди причудливые шалаши, варили кулеш в казанах, пекли в огне картошку, точь-в-точь как пастушата осенью пекут. Единственным, кому было радостно от такой цыганской жизни, это детям.
Они с удовольствием прыгали через срубленные ветви. Люди легли спать, прислушиваясь к близким громам. Теперь грохотало за Чернобаевкой и правее. Спали тревожно. А кое-кто и совсем не спал. Деды сбились в тесный кружок, попыхивали цигарками, пряча их в рукава.
Баба Денисиха стояла возле куреня, подперев щеку рукою, и на чём свет стоит кляла «немчуру проклятую».
— Ах, чтоб вы всю жизнь спали на таких пуховиках, как сейчас я сплю! Чтоб вам жёстко было отныне и вовек!.. Денис, быка стреножил?
— Дай мне подремать ш чашок, — буркнул дед и натянул на голову фуфайку, которой был укрыт.
— Ах, чтоб вы заснули и не проснулись, ироды!.. На том свете выспишься, Денис! Смотри, а то пролежни себе наживёшь! Всё бы ты спал и спал. Всю жизнь спишь.
— Ты дашь пошпать… Как же.
— Видишь, чего захотел. После войны выспишься! Какой уж тут сон. Да ты, чего греха таить, смолоду соня. Смолоду решетом в воде звёзды ловил…
Дед поворачивается на другой бок, но баба не унимается.