Проводник
Шрифт:
Работа в больнице была отдельной историей, заслуживающей внимания. Она заставила меня многое пересмотреть по отношению к себе и другим, а также понять, что жизнь человека вообще есть вещь очень хрупкая и неопределённая. Такая она лёгкая, что её вообще можно считать не более чем «случаем». Да-да, именно случаем. Так обычно говорил мой товарищ по работе Юра. «Там какому-то случаю с шестого понадобилось подштопаться. Поехали, доставим к «дверям Господним». Юре было сорок, а может и пятьдесят. Большое количество алкоголя, принимаемого всю жизнь, иногда делает совершенно невозможным определение возраста. Несмотря на этот недостаток, он был жилист, хитёр, чрезвычайно здоров и главное добр. Хотя и циничен. Было в нём много от обычного русского деревенского мужика, которого вечно поучают коромыслами жёны, и от классического одесского вора, который в любой момент мог сказать: «Ну, типа, братки, мне пора, а вы как хотите».
Доставлять нам приходилось по-разному. Когда из «адского пламени» человека вывозили, а когда и на «последнюю экскурсию». Когда срочно в операционную бежали, (а бежишь ведь и знаешь, что сейчас и от твоей сноровки и умения тоже зависит многое), а когда можно было уже и не торопиться.
Одно
В больнице меня никто особо ни о чём не спрашивал, поэтому всё шло хорошо довольно долго. С игрой на гитаре тоже шло всё лучше и лучше. Песни писались сами собой. И я уже начал подумывать о том, чтобы перебраться с работой поближе к музыке, ну там… для начала, может, техником сцены или хотя бы гардеробщиком в кабаке, но тут… Меня накрыло во второй раз.
К тому времени прошло уже два с лишним года с момента моей так называемой болезни. Я лишь иногда в плохую погоду, либо при скверном настроении вспоминал серые стены «жёлтого дома». К тому же я почти наладил свою личную жизнь. У меня произошла история с одной замечательной девушкой, которая привезла ко мне на работу молодого человека, который был сильно избит и хромал. Пока его чистили, мыли, обеззараживали и зашивали, я стоял у дверей «травмы» на подхвате и молча пялился в стену напротив, чем необоснованно заинтересовал девушку, которая сидела тут же в коридоре на кушетке. Честно говоря, я и не думал напускать на себя крутой угрюмый вид. Я просто отключился и думал над проблемой смены работы, либо ещё над чем-то неприятным, когда вдруг заметил, что на меня вот уже десять минут в упор смотрит это существо. А существо, надо сказать, сразу показалось мне подозрительным, хотя опасений и не вызывало. И вы сейчас поймёте, почему.
Она была совершенно не под стать своему спутнику. Если он был снаружи явным «быкующим» элементом со всеми вытекающими атрибутами, такими как – стрижка «ёжиком», кожаная куртка на ватных плечах (при воспоминании о ватных плечах меня просто распирает от смеха) и соответствующий жаргон, то она была абсолютно эфемерным существом. Чёрные волосы, коротко подстриженные, открывали высокий лоб и немыслимые светлые глаза. А в глазах этих были испуг, доверие и наивность. Ребёнок. Уж не помню, как завязался у нас разговор, но когда выяснилось, что этому эльфу всё же стукнуло за двадцать, я слегка успокоился. Потом, в конце разговора, она спросила, а можно ли сюда позвонить, если возникнут вопросы по пострадавшему. Я ей сказал: «Конечно». И тогда она предложила, что, мол, будет лучше, если она будет говорить, если что, через меня непосредственно. И я дал телефон поста, объяснив, когда я дежурю. Ну, а потом всё как в обычном польско-французском фильме. Цветы, кино, книги, «поздно ехать домой», ещё одна тарелка на полке. Она осталась у меня жить. Что ж, подумал я, это к лучшему. По крайней мере, есть кому помочь, если что. Да и Катя, как, оказалось, её зовут, не испытывала неприязни к домашней работе. У меня утром был чай и чистые носки, а вечером у меня было с кем поговорить. Это было хорошо. Пока не случилось «это».
Конечно, я ничего не мог ей доверить из случившегося со мной ранее. Поэтому, когда я в очередной раз был застукан самим собой, лёжа на краю песчаного обрыва, и понял, что «это» случилось опять, я сразу, как только стала восстанавливаться память, вспомнил о ней. Мне повезло на этот раз больше, чем в первый. Это было ближе, а точнее внизу под обрывом текла река Оредежь, и место, где я очнулся, называлось Вырицей. Соответственно мне нужно было преодолеть всего лишь какие-то 80-100 километров до дома, а не тащиться, как в прошлый раз, из Кижей через всю Карелию. И я абсолютно не понимал, каким образом там очутился. Спустя несколько недель стали возвращаться куски каких-то разговоров с Катей, какие-то звонки по телефону, всё очень смутно. Катя куда-то, по-моему, уходила, а потом… провал. Всё это я уже вспомнил, конечно, в своей родной больнице, куда меня, по словам врачей, Катя и сдала. А может это и хорошо? Я не сердился тогда. Понимал, что она из страха за меня это сделала. Тем более, когда она мне рассказала про последние два месяца моей жизни перед «отключкой», я совсем пал духом. Последние три недели она не видела меня вообще, а до этого творились такие вещи, что я сам засомневался в собственном рассудке. Она говорила, что я приносил домой какие-то камни и кричал, что нельзя их трогать, пропадал по два-три дня, потом вдруг появлялся, чтобы в следующую секунду броситься к окну и вылезти через него на улицу по бельевой верёвке, чтобы опять пропасть на два дня. Когда она последний раз пришла меня навестить в больницу, я спросил её: «А что, камни всё так и лежат где-то дома?» Она сказала, что их больше нет, и куда они делись, она не знает. Возможно, я сам их куда спрятал, да забыл? «Дорогие были камни-то?» – спросил я. Она заплакала, взяла свою сумку и вышла из палаты, чтоб больше никогда не вернуться. В дверях она обернулась и произнесла: «Дурак! Это были… это были…», – она запнулась и всхлипнула, – «булыжники!..». Она убежала, и ещё с полминуты был слышен шорох её ботинок по полу в коридоре, пока она шла к выходным дверям. А может я всё это уже потом придумал?
Мда… Катя мне поведала совсем немного. Но тогда мне и этого хватило. Я всерьёз испугался за свою голову и с участием принял все лечения, коим меня подвергали мои белохалатные «братья и сёстры». Потом, правда, вспомнил
Лифт. Лифт не работает. Хм. Странно. Сегодня же работал. И даже не гудит. Ладно, пойду пешком. Чёрт! Как в дверях-то сердце прихватило, аж дыханье спёрло. А вроде бы молодая я ещё для таких дел. Хм…На лестнице тихо. Ни души. И страх какой-то липкий навалился, отчего – не пойму! Ох, Слава Богу, кто-то навстречу поднимается, хоть поздороваюсь с человеком. Эх, не дошёл, где-то внизу на этаж зашёл… А на какой?! Там же и нет уж ничего? Ведь уже первый! А почему он тогда поднимался?! Вот проклятье, да что это я?! Надо на улицу быстрее. Вот сейчас дверь толкну и… Ой, какие котятки чёрные у двери сидят! Красавцы! Давай, поглажу тебя… Куда же ты? Стой, ну куда?… Ой… блин, нога, что ли, зацепилась? Шмякнулась-то я неплохо, аж дверь на улицу своей спиной открыла, хорошо хоть в снег выкатилась, а то могла бы и в грязь. Ну ладно, надо дойти до магазина и обратно. Что-то нервы у меня сегодня расшатались. А вороны-то вон как сидят, смеются надо мной. Вон две засели прямо у подъезда. Вижу-вижу. Ну и сидите себе… Ой, простите, я задумалась… хм… Ну, грубиян! Вообще, блин, странно. На улице ни души, а он прямо со мной столкнулся. А… собственно, куда он делся?… Что-то я до угла дома уже минут семь иду… Бред какой-то… И подташнивает… страшно чего-то… вроде как-то всё не так… Ну не могу же я до угла идти полчаса? Тут всего-то шагов двадцать… вот, раз скамеечка, два скамеечка… блин, опять этот столб с сеткой… стоп! Я ведь его уже проходила… стоп!… Ой, нет… лучше не останавливаться!… Может я сплю?… Да какой там!… Может позвать кого?…Так ведь нет никого… Блин, Катька, спокойно… вон там за углом магазин… Три минуты ходьбы, и ты там… там люди… всё нормально…Просто я что-то не в себе… и голове что-то дурно… тошнит… опять эти котята… или другие?…Эй, котятки!… маленькие, пушистые, вы не знаете, как мне тут, дуре, до магазина дойти…Ой, извините, бабушка, я это… да-да, конечно… нет, всё в порядке, да я с котятами… Как с какими?… Ах, впрочем… ничего, я сама… спасибо… мне бы в магазин… Ах, я уже в нём? Спасибо, простите…
Реабилитация проходила лучше. Был опыт. Трамваи гремели своими подножками-подвесками, на улице распускались лица посеревших за зиму пенсионеров, а я мотался в поисках работы. Две «психушки» за плечами – это не самый лучший момент при рекламе своих качеств. Инспекторы на бирже труда произвели на меня неизгладимое впечатление. Я оказался посреди людей, которые с лёгкостью бросались помочь мне найти место работы, но чуть появлялись сложности, с той же лёгкостью разводили руками. Вообще, лёгкость была им присуща во всём, я это потом понял. Лёгкость как средство жить. Аэрозоль. Спрыснуть вас слегка моей лёгкостью? Вот видите, как нам всем легко? Вам тоже сейчас полегчает! Не полегчало? Фи… следующий! Ещё я тогда же заметил, чем отличаются наши работницы официальных служб от их зарубежных коллег, ну, тех самых… официанток, агентов недвижимости, секретарш, инспекторов биржи труда, но в зарубежном кинематографе. Я понял эту разницу. У нас все эти работники официальных служб забывают, что они в первую очередь женщины. Вот я сидел и смотрел на это пластиковое пугало с закрученными белыми химическими кудряшками в сером пиджаке, как у моего дедушки. Только там, где у моего прародителя висели ордена и медали, у этого чучела висел большой белый значок с надписью «муниципалитет города Санкт-Петербурга», а выше – улыбка температуры нелётной зимней погоды. Ярко-красная помада, сразу выдающая в женщине неудовлетворённость естественных желаний, ещё больше оттеняла витиеватые дужки её очков.
– Хорошо. Мы ещё пошуршим пальчиками, – она (точнее «оно», наверно) улыбнулась своему удачному, как ей показалось, каламбуру. – Если что появится – сообщим.
Я хотел ответить на её «сообщим» традиционным Винни-Пуховским «Будь здорова», но сдержался, поймав это замечание «за хвост» уже на выходе изо рта.
Как всегда, помощь пришла с неожиданной стороны. Мои ковыряния в струнах были замечены старшим менеджером «арт-ресторана», и все мои несчастья мгновенно были мной забыты. Я оказался в совершенно новой для себя обстановке, окружённый таинственными законами шоу-бизнеса, коктейлями с зонтиками и фруктами, голландскими и итальянскими матросами. Все ко мне относились как к почётному человеку. Никаких вопросов. Улыбчивые девчонки-официантки, бармены со свежими лицами – всё было вроде бы в порядке. Играть к тому же пришлось не попсу, хотя я и на это был уже готов, но блюз. Хороший старый блюз. Это было мне по душе. Да и состав у нас был замечательный. Барабанщик Витя, никогда не снимавший ни тяжёлых ботинок, ни берета, всегда настолько увлекался музыкой, что когда все уже заканчивали композицию, то он с удивлением на лице всех обводил взглядом, как бы говоря: «Что, уже всё?! А я только разошёлся».
Басист Стас меланхолично покачивался в углу. Означало это, что у него сегодня плохое настроение. Когда у него что-либо случалось (ломалась машина, ссорился со своей подружкой, или с похмела), он занимал позицию «игрального автомата» и оттуда тихонько бурчал. Но когда вдруг сияющее солнце удачи посещало его, блюз плавно переходил в истеричный рок-н-ролл и даже более. Стас нещадно дёргал струны и прыгал, словно хотел, чтобы и его гитара разделила с ним радость сегодняшнего дня.
Пел у нас Рома. Рома был чрезвычайно обаятельным человеком. Пел успешно на английском и испанском. Сам он был парнем не особо общительным в жизни, но с клиентами ресторана всячески старался поддерживать контакт, разговаривая с ними между номерами. Часто он специально подготавливал заранее какие-то шутки и анекдоты, чтобы развеселить публику. Работу свою он знал великолепно, за что его чрезвычайно ценили.