Проза поэта
Шрифт:
В дверях показались красные поселенные воротники, и хозяйка встала им навстречу. Пользуясь небольшим смятением, старушка поднялась и, пожав руку хозяйке, вместе с дочерью направилась к дверям.
— Madame Гольц! Лиза! Madame Гольц! куда же вы! как же так? — вопила Рыбникова, на старушка на эти возгласы только обернулась, безмолвно и автоматически присела и скрылась в дверях прихожей. Так эта кроткая старушка и очаровательная девочка-жена и дочь того безобразного пьяного старика в серой камлотовой шинели? Как это странно, даже невероятно. Вскоре затем и я, под предлогом служебных обязанностей, раскланялся с хозяевами.
— говорит Гете в своей бессмертной поэме.
В последние дни нечто подобное совершилось со мной. Перуджиновская головка постоянно носилась предо мной на золотом фоне, и я был очень доволен, когда мы с Марьей Ивановной вдвоем уселись у самовара. Не рассчитывая узнать какие-либо подробности о занимавших меня личностях, я чувствовал потребность поговорить с женщиной о моем впечатлении. Я отправился вечером с бароном Б. к Федору Федоровичу. Хозяин и хозяйка, добрая Марья Ивановна, встретили нас с обычной любезностью. Я навел разговор на семейство Гольца.
— Вы не знаете, — воскликнула Марья Ивановна, перебивая мои восторженные возгласы, — на какую грустную для меня тему вы напали. Вы не знаете, какая примерная женщина эта, как вы ее называете, старушка Гольц. Сколько я выстрадала, глядя на ее безотрадную жизнь.
— Марья Ивановна! Стало быть, вам известна жизнь этого семейства. Нельзя ли им как-нибудь помочь?
— Нет, тут помочь нельзя. Из подобных положений выхода нет. Я готова рассказать вам все, что знаю, но скажите прежде, сколько, по вашему, мне лет? Пожалуйста, не стесняйтесь; в мои года можно прямо говорить о таких вещах.
Немного озадаченный подобным оборотом речи, я отвечал: «По-моему, вам сорок два — сорок три года».
— Немного не угадали. Мне сорок пять, а madame Гольц тридцать пять, потому что она ровно на десять лет моложе меня.
Оказалось, что покойная мать г-жи Гольц когда-то учила Марью Ивановну играть на фортепиано. Учительница и ученица тогда жили в Кременчуге, где Марья Ивановна знала Луизу с восьмилетнего ее возраста до замужества, а затем судьба снова свела их вместе, в одном городе, в качестве жен начальника и подчиненного.
Со времени случайной нашей встречи с г-жою Гольц, сильно заинтересованный судьбою этой бедной женщины, я часто расспрашивал о ней у Марьи Ивановны и Рыбниковых. Слухи приходили самые неутешительные. В последнее время она заметно опустилась нравственно и, как только переставала работать физически, впадала в какое-то тупое отчаяние, близкое к помешательству. Ее терзало сознание собственного бессилия. Что ей ни говорили, она твердила одно: «слепая, больная, я ничего не могу сделать для бедных детей. Я только им мешаю. Чувствую, что бог их не оставит, если я не буду мешать им. Нашлись бы добрые люди приютить сирот. А теперь кто их возьмет? У них мать». Даже материальная помощь, по отношению к Луизе Александровне, была сопряжена с затруднениями и требовала разных уловок. Придравшись к повышению Гольца чином, Федор Федорович придумал посылать его семейству свечи натурой и годовое продовольствие мукой и крупой, под предлогом пайка на четырех
Гертнер не мог равнодушно слышать имени Гольца. «Боже мой, боже мой! — закипая, восклицал Федор Федорович. — Ах, какой каналья! Если б не его несчастная жена и бедные дети, я бы давно в три шеи вытурил его из службы».
— Не поверите, если вам рассказать! — прибавил он однажды, когда разговор снова сошел на эту тему. — На Святой Гольц получил надворного советника. По этому случаю Маня выдумала, что им следуют от меня квартирные деньги, а у них квартира по отводу. Теперь она каждый месяц посылает этой бедной женщине несколько рублей. Что ж бы вы думали? Пьяная образина пронюхает и украдет у жены последнюю копейку. Боже мой, боже мой! Ах, какой каналья!
В конце июля того же года полк наш ушел в дивизионный компамент, а затем, в начале сентября, перешел на корпусный, в Елисаветград, где на этот раз по очереди ему пришлось занять подгородные бараки. После жаркого линейного учения и в виду ночных письменных занятий я лег отдохнуть. Солнце садилось, когда слуга, принося чай, доложил, что меня желает видеть поселенный казначей.
— Проси.
В комнату вошел передергивающийся Рыбников с заявлениями, что, будучи в Елисаветграде, желал воспользоваться случаем и т. д. Я предложил ему чаю. Оказалось, что у него есть поручение от начальника округа к нашему полковому командиру и что, не застав барона в бараке, он пришел узнать, когда он вернется.
— Барон уехал в дивизионный штаб, — отвечал я. — И я сам с минуты на минуту ожидаю его, чтобы узнать подробности словесного приказания на завтра. Что нового в К…? — спросил я, вполне уверенный, что нового ничего быть не может.
— Помилуйте, — пискнул Рыбников, дернув правым эполетом, — какие у нас могут быть новости. Все постарому, кроме несчастного случая в семействе Гольц, о котором вы, вероятно, слышали.
— Какого случая? я ничего не знаю. Что такое? Расскажите, сделайте милость.
— Как же, помилуйте! — запищал Рыбников, вздрогнув левым эполетом. — Сегодня вторник, а это было третьего дня, в воскресенье, перед самым моим отъездом.
Избавляя читателя от преувеличенного рассказа и несообразных умозаключений Рыбникова, передадим простые подробности события в семействе Гольц, происшедшего в означенный Рыбниковым день.
Несмотря на воскресенье, Гольц, верный многолетней привычке, с утра отправился в воловий парк. По уходе мужа Луиза Александровна с особенным рвением предалась своим ежедневным заботам. Давно не была она так оживленна и разговорчива. Отворив комод, она тщательно разложила белье и указала Лизе, где что лежало и для какого употребления. Укладывая белье меньших дочерей, она обратилась к старшей:
— Лиза, ты уже большая девочка! О брате твоем я не говорю, тебе за ним не усмотреть, но дай мне слово смотреть за сестрами как мать. Где бы ты ни была — не упускай их из виду. Помни, это моя горячая к тебе просьба.
С этими словами она схватила и поцеловала руку Лизы. Уходя обыкновенно с утра на базар, она приучила вторую дочь умывать и чесать детей, но в это утро она сама тщательно одела двух меньших и, взяв сына Сашу на колени, стала чесать ему голову. Когда Лиза, проходя по комнате, взглянула на них, то увидала на волосах Саши слезы. Принимаясь несколько раз толковать детям, как они должны во всем слушаться старшей сестры, Луиза Александровна вдруг замолкала, опускала голову и даже не отвечала детям. В последний раз, на вопрос Лизы: что с вами, мамаша? Луиза Александровна ответила: