ПрозаК
Шрифт:
Его вела на удивление простая мысль. Он знал, что обезьяны обучаются языку глухонемых. Вместе с тем он верил, что души животных, — если они в самом деле обладают душой — смертны. Что же происходит по смерти с душами животных, уверовавших в Христа?
Он был очень грустный человек. Он был добрый человек. Возможно, он мечтал стать апостолом.
Более вероятно, монсеньер Горьо был помешанным. Во всяком случае, клочья и отдельные страницы путевого дневника, съеденного плесенью и временем, косвенно свидетельствуют об этом:
28 июня 1751.
Отплытие.
Значительная
14 августа. Тулон.
Я предполагаю также, что сумеречные асфоделевые луга — туча камней между Марсом и Юпитером, а круги ада — бледные светящиеся кольца Сатурна.
Гибралтар.
В конечном счете всякая история соскочившего с орбиты небесного камня есть история любви. Помимо двух дюжин пушек корабль несет на борту маленькую естественнонаучную экспедицию и трех gопов. [1]
1 сентября. Атлантика
Мы вышли на палубу.
Звездное небо было похоже на громадный затененный плафон театральной залы, словно бы молчаливо обращая нас к дидактическому идеалу. [2]
1
может быть — это не его дневник?
2
это не его дневник!
. [3]
Ввиду Африки.
Предутренний океан похож на зеленеющие, невысокие колосья пшеницы.
Обезьяны не заговорили, но — как рассказывают африканские купцы и простые негры — начали собирать милостыню на обочинах африканских улиц и у африканских церквей. Уже на исходе XIX века молодой французский работорговец даже наблюдал драку между обезьянами и нищими.
3
последняя сохранившаяся запись
Имя Горьо сделалось в Африке нарицательным, особенно среди маленьких племен нецивилизованных пигмеев. "Ишь ты, Горьо какие!" — презрительно отвечали они на все попытки обучить их ношению одежды, грамоте, чистке зубов, кипячению воды, хлебопашеству, религии, атеизму, судопроизводству, антисемитизму и прочим цивилизованным атрибутам человеческого общежития.
Через четверть века естественнонаучного апостольства монсеньер Горьо — маленький несостоявшийся Павел — вернулся в Рим стариком. Его проповедь, долгая беззвучная африканская проповедь, его молчаливое учительство показались в Ватикане подозрительно-опасной блажью. Сгоряча его хотели даже извергнуть из сана, но лишь ограничились категорическим запрещением служить. Его редкие африканские рассказы принимались как
У него был только один друг: некий барон, мечтавший как-нибудь построить такую пушку, в полом ядре которой возможно было бы полететь на Луну.
— Интересно, — спрашивал монсеньер, — на Луне есть лунные медведи и лунный мед?
— Не думаю, — отвечал барон. — Хотя, возможно, там есть лунные луга и лунные жители.
— В Африке, — рассказывал монсеньер, — лунными ночами маленькие африканские медведи взбираются на деревья, как будто мечтают отрастить крылья и улететь. Когда Луна уплывает в облака, они падают, но не расшибаются.
— Ничего, — утешал его барон, — я думаю, что лет через пятьдесят, уже в новом веке, когда вы будете старым и длиннобородым, словно святой Антоний…
— Я не доживу до этих преклонных лет, — говорил монсеньер.
— Кто знает? Может быть, действительно нет. Но если вы все-таки доживете, то любая говорящая обезьяна, встретив вас, может быть на площади святого Петра, а может быть в версальских садах, или в скверике Нового Орлеана, почтительно скажет: "Это монсеньер Горьо. Он научил нас верить в Бога и говорить". И снимет пред вами шляпу.
Иногда, по ветхой приставной лестнице они забирались на черепичную крышу дома и балансировали на коньке ее, словно отощавшие прозрачные призраки зверей — как будто и в самом деле хотели улететь на Луну — барон шутя, а вот монсеньер всерьез — пока молчаливый, длиннорукий и ловкий слуга священника в глубоко надвинутой на глаза шляпе и белых перчатках не снимал их, легкие мыслящие тростники, подхватив под мышки и в несколько прыжков сбежав с лестницы.
Слугу звали Яков. Этот слуга таинственно возник у монсеньера во время странствия. Впрочем, тайна его возникновения прозрачна. Кроме того, он был нем, изъясняясь знаками, которые быстро делал длинными, в перчатках, пальцами рук, что, однако, не мешало ему любезничать с миловидной кондитершей, пекшей вафли и варившей шоколад на углу их улицы. Стоя у ее распахнутого окна, пытаясь обнять ее влажные от жара духовки плечи, он смеялся, пряча губы в шейный платок и одновременно, как щитком, прикрывая лицо ладонью, перемигивался с торговавшей напротив цветочницей, которая тоже хохотала, глядя на них, облизываясь и уже наугад собирая мокрые цветы в букеты.
Временами, с ужимками и щекоткой он поочередно уводил барышень за угол, где росла огромная, темная, как ночь или сеновал, олива, и тогда, ненароком повернув за ним, праздный наблюдатель мог ошеломленно видеть пустую улицу, а приглядевшись, две сверкающие женские ножки в густой листве.
Вечерами, надев тонкую епитрахиль и взяв фонарь с трепетавшей внутри свечой, все на том же углу улицы старый монсеньер печально отпускал обеим потаскушкам грехи. Возвращаясь, скорбно вздрагивая головой, он принимался рассуждать о религии, сомневаясь в бытии всех трех ипостасей Бога и в бессмертии души, сохраняя вместе с тем странную и непонятную веру в Деву Марию.