Прозрачный старик и слепая девушка
Шрифт:
— А кто жалуется? — осведомился он. — Только не я.
— Главное — не бояться сделать ошибку, — продолжал Лебовера невозмутимо. — От человека всегда можно избавиться, если он окажется в твоей жизни лишним.
— Мне это никогда не удавалось, — возразил Рессан.
— А ты их режь, — предложил Софир. — Это же так просто.
— Кому как, — сказал Рессан. — У меня слишком доброе сердце. Иначе половина моих знакомых уже лежала бы на кладбище и смотрела бы в чистое небо мирными глазницами.
— Я поняла, — сказала Аббана. — А что происходит с теми, у кого все-таки обнаруживаются нужные вам таланты?
— Эти
— О чем? — спросила Аббана. — Вы мне о многом рассказывали...
— «Девичью» версию? — осведомился Софир себе под нос. И засмеялся чему-то.
— О контракте, — сказал Лебовера и возвысил голос. — Я забыл рассказать им главное! О контракте!
Все зашумели, принялись наливать себе вино, грохоча посудой. Один из гостей снял со стены старенькую костяную арфу, провел пальцами по расстроенным струнам и заиграл тихую мелодию. И от того, что инструмент чуть фальшивил, музыка получалась невероятно трогательной. Она как будто долетала из далеких, навсегда ушедших лет, и щекотала душу болезненной печалью по местам, людям и событиям, которым не суждено свершиться.
Гальен понял, что хочет плакать. Во всем происходящем крылось нечто для него недоступное. И заключалось оно вовсе не в теме разговора, все время ускользающей и странной, но в этих скачущих отношениях между людьми, куда более прочных, чем могло бы показаться на первый взгляд. Нечто связывало их крепче кровного родства. Лебовера? Его влияние, его покровительство, некие выгоды, из этого извлекаемые? Возможно, в подобном предположении скрывалась незначительная доля истины. Но и сам Лебовера, несмотря на очевидно главенствующую роль, был лишь воплощением того неуловимого, что так тревожило Гальена и заставляло его тосковать.
— Контракт, — сказал Лебовера, — я получил от ее величества королевы много лет назад. Если быть точным, восемнадцать. Как раз в это время скончался мой отец, и скобяная лавка осталась в полной моей собственности.
Беспокойный отпрыск беглого крепостного не любил скобяную торговлю, хотя сами вещи ему нравились. Он обладал своеобразным чувством стиля и догадывался, что в состоянии изменить свою жизнь, уйдя от участи земледельца еще дальше, чем его отец. Лебовера не стал продавать лавку, хотя желающих приобрести процветающее дело нашлось немало. Все они были изгнаны. Дом остался за наследником, который не захотел ничего в нем менять, хотя торговлю прекратил.
Вместо этого Лебовера подобрал в порту нескольких голодных девчонок, предварительно заставив их постоять на голове или пройтись колесом, привел к себе, несколько дней кормил, двух — которые изъявили желание — приласкал, а затем устроил свой первый водный балет: полубогиня среди лилий. Представление показывали в Изиохоне, на берегу моря, и видели его все, кто был в тот час на пляже: рыбаки, отдыхавшие со стаканом вина, молодые бездельники, пришедшие потанцевать на песке, продавцы воды с иссохшими морщинистыми лицами и надутыми бурдюками на плече, креветочницы с плоскими подносами на головах, бродяги с неряшливой скаткой одеяла под мышкой...
Купальщица танцевала в полосе прибоя, окруженная верными лилиями. Все девушки были обнажены, только у «лилий» на волосах были венки из белых цветов. Танец был поставлен таким образом,
Музыка, сопровождавшая этот танец, пронзительная флейта, слилась с криком танцовщицы и смолкла. «Лилии» ожили и выбежали на берег. Загремели аплодисменты.
Чуть позднее Лебовера со своими девушками праздновал успех в маленьком кафе на пляже. Им приносили пахнущие йодом морские деликатесы и кислое, сильно разбавленное ледяной водой вино. Лебовера, с гладкими жирными боками, смуглый от солнца, брал толстыми пальцами запеченных в тесте креветок, опускал их в томатный соус и отправлял в рот. Одна из девушек задумчиво наигрывала на флейте. «Купальщица» в полупрозрачном сером платье, прилипшем к мокрому телу, тянула вино сквозь зубы, и красные капельки блестели на ее губах.
— Они здесь, — сказал не то хозяин заведения, не то кто-то из прислуги, и под навес заглянул молодой мужчина. У него был тонкий подбородок, изящный нос с горбинкой и небольшие черные глаза. В полумраке Лебовера не видел, как тот одет, но, судя по манерам вошедшего, не сомневался: очень богато и сдержанно.
— Господин Лебовера, — заговорил пришелец, — мне нужно сказать вам несколько слов наедине. Впрочем, вы вправе отказаться.
После этого он бегло огляделся по сторонам, как будто ожидал, что девушки поднимутся с места и выйдут. Однако Лебовера заворочался, обтер пальцы о салфетку и встал сам.
— Я редко отказываюсь, — проговорил он, улыбнувшись каждой из девушек, после чего двинулся к выходу. Всей своей гигантской тушей Лебовера напирал на хрупкого незнакомца, так что со стороны казалось, будто он вытолкнул того наружу.
Оказавшись на берегу, под светом луны и раскачивающихся на ветру фонарей, они рассмотрели друг друга. Лебовера видел человека знатного, привыкшего к власти, а тот увидел веселую гору жира, увенчанную хитрой улыбкой.
— Как я понимаю, это ваше первое представление? — сказал незнакомец.
— Мне проще разговаривать, если я знаю, с кем, — ответил Лебовера.
— Гоар, королевский кравчий, — сухо представился чужак. — Вам разве не сообщили?
Лебовера повел плечами, не собираясь обсуждать эту тему.
— Придворный! — сказал он. — Забавно.
Гоар сузил глаза.
— Быть придворным интересно, почетно, трудно, сложно, но вовсе не забавно, — ответил он.
— Благодарю за откровенность. Да, это наше первое представление.
— И у вас, разумеется, уже разработаны идеи других представлений?