Прозрение (сборник)
Шрифт:
– Зато это очень благочестивый теленок! – сказала я. – Смотри, как он послушно следует за мной. И потом, он, по-моему, очень старался стать черным.
И старый Доро с важным видом подтвердил:
– Да, царь, этот действительно самый черный из всех.
Латин согласился с нашими доводами, и мы отправились в путь.
Я надела ту самую тогу с обгорелым краем, потому что иной обрядовой одежды у меня не было, а мать каждый год все откладывала изготовление красной краски для новой тоги. Поскольку нам нужно было гнать жертвенных животных, а также, возможно, потому что отец мой испытывал некое беспокойство, мы вышли из Лаврента целым отрядом. Так что это было совсем не похоже на наши с ним (или с Маруной) прогулки в Альбунею, когда нас было только двое и отец сам нес жертвенного ягненка. Маруну, впрочем, я и на этот раз взяла с собой, но, помимо Маруны, с нами отправились Доро с теленком, сынишка нашего пастуха с ягнятами, двое рабов, которые несли дары тамошним богам и высшим силам, и еще трое вооруженных охранников отца.
49
Всадники (эквиты, equites) – сражавшаяся верхом знать или просто обеспеченная часть общества, внутри которой существовала резкая имущественно-социальная дифференциация. Обычными занятиями всадников были торговля и сбор налогов.
Ясный день уже клонился к вечеру, когда мы, вытянувшись длинной вереницей, добрались наконец до речки Прати и, свернув, двинулись вверх по течению. И я, разумеется, снова вспомнила тот, приснившийся мне, каменистый брод и кровь в речной воде.
Всадники, Маруна и рабы остались на опушке леса. Мужчины собирались разбить там лагерь, а Маруна, как всегда, отправилась ночевать в хижину дровосека. К святилищу через лес мы пошли уже вчетвером: Доро и сынишка пастуха вели жертвенных животных, а мы с Латином несли прочие дары.
К тому времени, как жертвоприношение было совершено, наступила ночь; даже священный огонь у алтаря и зажженные факелы не могли рассеять густую тьму, лежавшую под деревьями. Старый Доро и пастушонок понесли освежеванные тушки животных в лагерь на опушке, чтобы оставшиеся там мужчины первыми отведали свежего мяса. Отец перевернул факелы и ткнул ими в землю, чтобы погасить пламя. Стоя перед алтарем, где все еще горел огонь, питаемый пролитым жиром жертвенных животных, и прикрыв голову краем тоги, он тихо произносил слова молитвы, а я сидела на шкурке одного из принесенных в жертву ягнят и слушала. Я и боялась, и страстно желала, чтобы Латину ночью явился мой дед Фавн и ответил на все его вопросы, скрываясь в густой темной листве этих молчаливых деревьев.
Но в предыдущую ночь я почти не спала, а минувший день был таким долгим и необычным, что меня сморила усталость; глаза мои закрывались сами собой, и казалось, что язычки золотистого пламени у алтаря постепенно опадают и меркнут. Я прилегла на овечьи шкуры и стала смотреть вверх, на небо, исчерканное силуэтами ветвей и густо, точно морской берег песком, усыпанное звездами. Но мне звездное небо отчего-то казалось похожим на мозаичный пол, выложенный белыми светящимися плитками, и эти плитки тоже странным образом расплывались и меркли...
В общем, я крепко уснула. Но среди ночи проснулась. Звезды по-прежнему ярко горели в небесах, но то были уже другие звезды. И священный огонь совсем погас. Где-то справа, в чаще, раздался крик маленькой совки «у-гу-гу», и откуда-то издали, слева, ей ответила вторая сова.
Поэт был уже там; его высокий силуэт, неясный в сером звездном свете, виднелся между мною и алтарем. На дальнем краю святилища, у стены, я заметила отблеск бронзы и неподвижное крупное тело моего отца, спавшего на земле. Судя по тому, каким прохладным стал воздух, до рассвета оставался примерно час.
– Как раз в этот час умирающие и завершают свой земной путь, – тихо промолвил поэт.
Я села, пытаясь более отчетливо разглядеть его лицо. Мне было страшно; я словно предчувствовала какую-то беду, зная и не зная, отчего меня одолевают такие предчувствия.
– Ты умираешь? – шепотом спросила я у него.
Он кивнул.
Кивок – такой незначительный жест! – может тем не менее означать и согласие, и дозволение, и разрешение присутствовать, даже существовать. Кивок – это проявление силы, могущества, это слово «да». Этим жестом призывают нумен, безличную божественную силу...
– У меня мало времени, – сказал поэт.
– О, я бы так хотела... – Но что-либо хотеть тут было бесполезно.
– Фавн уже говорил с твоим отцом. – И в глухом, призрачном голосе поэта послышался такой же призрачный смех.
– Значит...
– Ты не выйдешь замуж за Турна. Не бойся.
Я встала и посмотрела ему в лицо. Мне все еще было страшно, хотя голос его звучал так тихо и нежно.
– Что же будет? – спросила я.
– Будет война. Помнишь тот огромный рой пчел на вершине дерева? Помнишь, как ты, дочь царя Латина, бежала через весь двор с пылающими волосами и вокруг разлетались искры и дым? Следом за этими знамениями придет война. И слава.
– Но почему непременно должна начаться война?
– Ох, Лавиния, до чего же это женский вопрос! Потому что мужчины остаются мужчинами.
– Значит, Эней со своими троянцами все же нападет на нас?
– Вовсе нет. Эней придет к вам с миром; он предложит твоему отцу заключить союз, попросит твоей руки и выразит желание поселиться на италийской земле, чтобы создать семью и вырастить детей. И он принесет с собой богов своего дома
Голос поэта постепенно окреп; он по-прежнему звучал негромко, но твердо, даже, пожалуй, как-то непривычно резко, и я оглянулась, пытаясь понять, не слышит ли его мой отец; но Латин продолжал спать как убитый.
– Я могу рассказать тебе об этой войне, Лавиния, хочешь? – И он, не дожидаясь моего ответа, заговорил. – Она начнется с того, что мальчик подстрелит в лесу оленя. Вполне хороший повод начать войну, ничуть не хуже любого другого. Первым умрет юный Альмо – ты хорошо его знаешь. Вонзившаяся ему в горло стрела оборвет его речь на полуслове, и он захлебнется собственной кровью. Затем погибнет старый Галез; он богат и всегда владеет собой; он попытается воспрепятствовать сражению, встанет между противниками, и в уплату за его старания ему в кровь разобьют лицо. И тут уж Турн, увидев, что для него открываются весьма благоприятные возможности, начнет войну по-настоящему. И ни один воин не пощадит другого, даже если поверженный противник и будет молить о пощаде. Илионей убьет Люцетия, Лигер убьет Эмафиона, Азил убьет Коринея, Кеней убьет Ортигия. А Турн убьет и Кенея, и Итиса, и Клония, и Диоксиппа, и Промола, и Сагариса, и Идаса... Человек с пронзенным легким исходит кровавой пеной. Несчастный, которого закололи во сне, бьется в предсмертных муках, извергая из себя кровь и выпитое накануне вино. Асканий насквозь пробьет стрелой со стальным наконечником голову Ремула, а дротик Турна пронзит горло Антифату, проникнет в легкое и застрянет там, и сталь станет теплой от хлынувшей крови. Мечом своим Турн, ударив Пандара прямо в висок, расколет ему череп, и Пандар падет на землю, весь в ошметках собственного мозга, ибо голова его от этого удара разлетится на две половинки. И тут в битву вступит Эней; его копье насквозь пробьет щит Мэона и его нагрудную пластину и войдет в тело, а мечом своим он отсечет от плеча руку Альканора. Паллас пронзит мечом широкую грудь Гисбо, снесет с плеч голову Фимбера и отрубит руку Лариду, так что стиснутые мертвые пальцы Ларида так и останутся на рукояти его клинка. Халез убьет Ладона, Фера и Демодока, отрубит поднятую на него руку Стримона и с такой силой ударит камнем Тоаса прямо в лицо, что осколки костей, смешанные с кровью и мозгом, так и полетят во все стороны. Потом Турн с силой ударит дубовым копьем со стальным наконечником в щит Палласа, и копье насквозь пробьет щит и нагрудную пластину и вонзится в грудь юноши, и тот упадет ничком, прильнув окровавленным ртом к земле. А Турн, поставив ногу на труп Палласа, сорвет с него золоченый пояс и наденет его на себя, похваляясь добычей, которая и принесет ему смерть. Эней же, услышав о гибели Палласа, вновь устремится в слепой ярости на поле брани, и хотя жрец Турна станет умолять его о пощаде, он не пощадит его и перережет ему горло; а потом он убьет Анксура, Антея, Лука, Нума, рыжего Камерса, Нифея, Лигера и Лукагуса. И Турна спасет от неминуемой гибели лишь та великая богиня, что ему покровительствует; она и уведет его с поля боя. Но этруск Мезенций, тиран из города Цере, убьет Габра, а потом и Латага, с размаху ударив его тяжелым камнем прямо в губы; затем он искалечит Палма, подрезав ему сухожилия и оставив медленно умирать; он убьет также Эванта и Мима; и Акрон, пронзенный его копьем, будет беспомощно колотить пятками по темной земле. А Цедик убьет Алкафа, Сакратор убьет Гидаспа, Рапо убьет Парфения и Орса, Мессап убьет Клония, когда тот, упав с коня, будет лежать на земле. Агис будет убит Валерием. Троний будет убит Салием, а Салий – Аэлком. Они будут убивать друг друга и умирать вместе. Затем благочестивый Эней, подчиняясь воле судьбы и богов, вонзит Мезенцию в пах свое копье; а потом он убьет сына Мезенция, Лавса, когда тот попытается защитить отца; он по самую рукоять вонзит свой меч в тело юноши, пробив его щит и разорвав тунику, сотканную для него матерью; и кровь заполнит легкие Лавса, и жизнь покинет его тело, а душа в печали устремится в страну теней. И Энею станет жаль мальчика. Но тут Мезенций вновь вызовет его на поединок, и он устремится навстречу тирану с радостным криком. И, хотя Мезенций будет осыпать его дождем дротиков, Эней сперва убьет коня под ним, а потом будет долго насмехаться над павшим воином, прежде чем перерезать ему горло. На следующий день он отошлет тело юного Палласа его отцу, царю Эвандру, и вместе с ним – четверых пленных, которых следует принести в жертву на могиле юноши... Ну что, Лавиния, нравится ли тебе теперь моя поэма?
Я долго молчала, но все же заставила себя ответить:
– Это, наверно, зависит от того, как она кончается.
– Победой славного героя над его врагом, естественно! Герой убьет Турна, когда тот, раненый и беспомощный, будет лежать на земле. Точно так же, как он убил и Мезенция.
– И кто же этот славный герой?
– Ты и сама прекрасно это знаешь.
– Но ведь он убивает без жалости, как мясник. Почему же он герой?
– Потому что он делает именно то, что должен.
– Но разве он должен убивать беспомощного?