Прозрение (сборник)

Ле Гуин Урсула Кребер

Если бы в Аркаманте объявили, что у них сбежал раб, и меня стали бы искать, то, конечно же, сразу и отыскали бы. Я ведь не прятался. Любой человек на берегах Нисас, видевший меня, мог навести на мой след. Но, видимо, в Аркаманте решили, я утопился с горя; мол, Гэвир нарочно остался один на кладбище, а потом взял в руки камень потяжелее и бросился в воду. А на самом деле я вместо камня взял из рук Матери Фалимер шелковый кошелек с деньгами, сунул его в карман да и пошел куда глаза глядят – просто в тот момент мне в голову не пришло, что можно взять тяжелый камень и броситься в реку. Мне, собственно, было все равно, как поступить, и все равно, куда идти; и все дни казались похожими друг на друга. И только в одну сторону я пойти не мог – назад.

Не помню, где я перебрался через Нисас. Сельские дороги, петляя, вели меня из одной деревни в другую, и вот однажды я увидел впереди вершины

округлых зеленых холмов. Оказалось, что я невольно вышел на дорогу, ведущую в Венте. Я понимал, что если пойти по этой дороге, то она приведет меня к знакомой ферме и к «нашему» Сентасу. Откуда-то из глубин забвения вдруг всплыли эти слова: ферма, Венте, Сентас; а потом я вспомнил и одного человека, который раньше там жил, деревенского раба по имени Коуми.

Я сел в тени дуба и стал жевать кусок хлеба, который кто-то дал мне. Мысли мои текли очень медленно, и, чтобы что-то решить, мне требовалось невероятно много времени. Мы с Коуми когда-то были друзьями. И я решил, что вполне мог бы дойти до самой усадьбы, а может, и остаться там. Все домашние рабы хорошо меня знают, думал я, и, наверное, будут неплохо ко мне относиться. И мы с Коуми будем вместе удить рыбу.

Но что, если ферма сожжена дотла во время войны с Казикаром? Что, если сады вырублены под корень, а виноградные лозы выкорчеваны из земли?

Ну что ж, тогда я, наверное, смогу жить в построенном нами Сентасе, как в настоящей крепости...

Дождавшись, когда закончится череда этих медлительных и глупых мыслей, я встал, повернулся спиной к дороге, ведущей в Венте, и двинулся на северо-восток по тропке меж двух полей.

Тропа вывела меня на какую-то почти безлюдную дорогу, узкую и покрытую колдобинами. Дорога эта тянулась и тянулась без конца, все дальше уводя меня ото всего того, что я еще помнил и хотел забыть. Я все шел и шел и наконец попал в какой-то город, где на рынке купил себе еды на несколько дней и грубое коричневое одеяло, чтобы не замерзнуть ночью. Потом я снова двинулся в путь, и вскоре дорога привела меня в жалкую, заброшенную деревушку, где меня облаяли выбежавшие из дворов собаки, а потому я решил там не останавливаться. Да мне и не для чего, собственно, было там останавливаться.

После той деревушки дорога превратилась в узкую извилистую тропку. На округлых холмах, где я не заметил ни одного распаханного поля, паслись и жирели овцы; их охраняли крупные серые пастушьи собаки. Собаки непременно вставали и внимательно следили за мной, когда я проходил мимо. В лощинах меж холмами густо росли деревья, и в этих рощах я устраивался на ночлег. Воду я пил из маленьких ручейков, что струились среди деревьев. Когда у меня совсем не осталось еды, я стал искать там и что-нибудь съедобное. Но было еще слишком рано, и мне попалось только несколько ранних ягодок земляники; впрочем, я и не знал толком, что и как искать, чтобы хоть немного утолить голод, а потому бросил это занятие и пошел дальше. Тропа по-прежнему вилась среди холмов. Меня стал донимать голод, и в голове мелькнула мысль – нет, не воспоминание, просто мимолетная мысль, – о том, что, пока меня очень неплохо кормили в святилище у жрецов, один очень близкий мне человек так сильно голодал, что погубил этим своего еще не родившегося ребенка. Так что теперь по справедливости наступила моя очередь голодать.

С каждым днем я проходил все меньше и меньше и все чаще садился отдохнуть на припеке среди диких трав. Цветущие травы были прекрасны в своем разнообразии. Я с удовольствием наблюдал за крошечными мушками, за пчелами, гудевшими в воздухе, или же что-то вспоминал – то ли случившееся в действительности, то ли бывшее одним из моих «воспоминаний», – но все это казалось мне одним и тем же длинным-предлинным сном. День постепенно подходил к концу, солнце завершало свой путь по небосводу, так что мне приходилось встать и, едва волоча ноги, пуститься в путь, чтобы найти место для ночлега. Однажды в темноте я сбился с той тропы и, не найдя ее утром, пошел просто так, без дороги.

Как-то раз, уже в сумерках, я медленно спускался по склону холма, рассчитывая найти у его подножия ручеек и напиться. Ноги подо мной подгибались от слабости и усталости. Вдруг сзади на меня что-то обрушилось, сильно ударив в спину, так что у меня перехватило дыхание; деревья замелькали, закружились перед глазам, вспыхнул какой-то странный свет, и все померкло.

Через некоторое время я пришел в себя и обнаружил, что лежу на какой-то странной постели из шкур, от которых исходит чрезвычайно сильный и не слишком приятный запах. Совсем близко от моего лица находился потолок, точнее, низкий свод из грубого черного камня. Вокруг было почти темно.

Я чувствовал, что к моей ноге прильнуло какое-то крупное и теплое животное. Оно шевельнулось, и я увидел длинную собачью морду, покрытую серой шерстью, с тяжелым лбом, с мрачными складками в углах черных губ. Темные глаза пса смотрели не на меня, а куда-то дальше, за мое плечо. Затем пес тоненько заскулил, встал и куда-то пошел, перешагнув через мои ноги. Я услышал, как кто-то ласково с ним разговаривает. Потом этот человек подошел, присел возле меня на корточки и стал о чем-то расспрашивать, только я почему-то не понимал ни слова и лишь смотрел на него. В слабом свете, который, казалось, отражался от черного каменного пола пещеры, я отчетливо видел яркие белки его глаз и черные с проседью волосы, неопрятными пучками торчавшие вокруг темнокожего или просто смуглого лица. От незнакомца исходил еще более сильный запах, чем от тех грязных, явно плохо выскобленных шкур, на которых я лежал. Он принес мне воды в чашке, сделанной из коры, и помог напиться, потому что я даже руки поднять не мог.

И потом я еще долго просто лежал под этим низким каменным сводом, и в голове у меня не было никаких воспоминаний об иных местах или временах. Я существовал только там и только в данный отрезок времени. В основном я лежал в полном одиночестве, хотя порой со мной оставался пес, всегда устраивавшийся возле моей левой ноги. Иногда пес поднимал голову и смотрел куда-то в темноту пещеры. В лицо мне он никогда не смотрел. Когда в пещеру, пригнувшись, входил тот человек, пес вставал, подходил к нему, тыкался своей длинной мордой ему в руку и исчезал. Через некоторое время он, правда, возвращался, вместе с хозяином или один, перешагивал через меня, один разок поворачивался на месте и снова укладывался возле моей левой ноги. Звали его Страж.

А хозяина его звали Куга или Куха. Иногда он произносил свое имя так, иногда иначе, но всегда очень невнятно. Он вообще как-то странно говорил: звуки доносились откуда-то из глубины его горла, словно что-то мешало им вырваться наружу, словно в глотке у него застряли и перекатываются мелкие камешки. Вернувшись в пещеру, Куга первым делом садился возле меня, давал мне свежей воды и немного поесть: обычно это было несколько тонких полосок вяленого мяса или рыбы, а иногда и немного ягод, когда они стали наконец созревать. Но кормил он меня всегда понемножку.

– С чего это ты так оголодал-то? – спрашивал он. – И зачем сюда забрел? – Он вообще говорил довольно много и не только со мной; я часто слышал, как он где-то в другой части пещеры разговаривает сам с собой или со своей собакой, но всегда негромко и довольно невнятно – он явно и не ждал ответа на свои слова. У меня же он все допытывался: – Никак я не пойму, что тебя заставило голодать? Еды-то кругом полно. Поищешь и найдешь. Я-то сперва решил, что ты из Деррама и они снова вздумали за мной охотиться. Вот и пошел за тобой. Шел и наблюдал. Я, видишь ли, могу хоть весь день за кем-нибудь наблюдать. А Стражу я сказал: лежи и молчи. Потом ты вроде бы дальше собрался идти, я и успокоился. Но ты взял да и поперся прямо сюда. И что я, по-твоему, должен был делать? Ты нахально лезешь прямо ко мне в пещеру и меня не замечаешь, хоть я и стою у тебя за спиной с дубинкой в руке, вот я и врезал тебе по башке – хрясь! – И он, изобразив, как это было, рассмеялся, показывая свои редкие коричневые зубы. – Ты ведь небось меня так и не заметил? В общем, я уж решил, что прикончил тебя. Ты ведь свалился, точно сухая ветка с дерева. Так на месте и рухнул. Ну и ладно, думаю, убил так убил! И поделом этим нахалам из Деррама! Вдруг смотрю – да это ж совсем мальчишка! Сампа, Сампа, думаю, до чего я дошел! Мальчишку ни за что ни про что прикончил! Ан нет, оказалось, ты вовсе и не мертвый, а очень даже живой! Вон, даже и башку свою пустую о камни не расквасил! Но упал, точно ветка сухая. А уж тощий! Я тебя с земли одной рукой поднял, точно козленка. Я ведь сильный! Они все это знают! Потому сюда и не суются. А ты-то чего сунулся, парень? Что тебя заставило? И почему так голодал? Лежал, точно мертвый, а у самого в кармане денег – не перечесть! И бронзовых монет, и серебряных, и с ликами богов! Богатый, как король Кумбело! Ну скажи, чего ж ты голодал-то? И чего тебя сюда-то занесло с такими деньгами? Ты что, оленя у госпожи нашей Йене купить хотел? Или ты, может, не в себе, а? Ты, случаем, не спятил? А, парень? – Он кивнул. – Ну да, точно спятил! – Он добродушно усмехнулся и доверительно сообщил: – Так ведь и я тоже, парень, спятил. Меня так и прозвали – Чокнутый Куга. – Он снова тихонько засмеялся и дал мне тоненькую полоску сладковатого мяса, волокнистого и чуть горьковатого, с привкусом дыма и пепла. Я медленно жевал, и рот мой был полон голодной слюны.