Прямая речь
Шрифт:
Дело не только в мыслях о биологической смерти, но и о своей никчемности. В мыслях о том, что я просвистел свою жизнь, о смысле этой жизни. Другой вопрос, я убежден, что эти мысли все равно мельче, чем мысли о смерти. Тем более я никогда не считал себя гением. Наоборот, я довольно быстро себя уговорил, что я есть никто, и буду никто.
К счастью.
Жить надо. Не «стоит», а — «надо». Поэтому Бог дал нам жизнь. И пока миссия не выполнена, человек обязан жить дальше.
Я за сомнительное счастье — умереть не дураком. Понимая, кто есть я, слыша и осознавая все,
Вообще-то я человек ленивый. Тем более когда болезнь случилась. Я не занят ни в театре, ни в кино. Сижу дома, чиркаю ручкой, царапаю. И все это делаю, ленясь. У меня никогда не было такого: у-у-ух! Написал ерунду, но тогда, когда захотел.
Когда был молодой и здоровый, бывали неприятности. Не было дома, денег, но все это, как выяснилось, — ерунда. Это неприятности, которые следует переживать. Разновидность русского кайфа под названием «страдание». Без этого вроде и нельзя. Человек, который не страдал, получается плохим, ущербным.
Чем меньше вокруг меня остается сегодня людей, тем больше я счастлив, потому что четко ощущаю: взгляды этих оставшихся нескольких человек практически полностью совпадают с моими взглядами на основные вещи. А вот господин Золотухин, например, может совершенно беззастенчиво считать себя профессиональным литератором. И писать в дневниках, что Высоцкий и запил-то потому, что прочел какую-то его повесть и понял, что сам он, Высоцкий, так никогда не сможет. Лет десять назад, когда народ еще не был так исключительно занят заботами о своем желудке и иногда что-то почитывал, ему бы за эти дневники просто оторвали бы голову. Теперь можно. Тем более что свидетелей этой живописной сцены не существует. Некому ни подтвердить, ни опровергнуть. Высоцкий… Что ему, он уже ТАМ. Нам же, живым, противно. Золотухин считает себя вправе такое писать. Что ж, ему, конечно, тяжело будет себя уговорить, что он — никто.
Соблазн дать сдачи мгновенно не приводит к хорошему. Наверное, я неправильно делаю, и понимаю это в ту же секунду Оскорбить, кого бы то ни было, обидеть, пусть даже самого плохого, это все равно, что стать плохим самому.
Сейчас все больше не эмоциями, а разумом стараюсь пережить. Поволноваться, пошуметь, но… сознанием. Нельзя же всю жизнь буйствовать и буянить.
С годами многое переоцениваешь. Острее начинаешь ощущать чужую боль. Сопереживаешь глубже. А поводов для боли хватает. И если раньше я был жестковат, то теперь мне чаще жалко людей.
В трудные минуты мне помогали только женщины, особенно в юности. Именно они меня всегда вытаскивали из сложных ситуаций. К ним можно приползти в последнюю секунду. Они чуткие, более сентиментальные и человечные, чем мужики.
Я могу прийти домой и не заметить, что жена купила новый стол или, например, картину. Через месяц неожиданно упадет взгляд на это место… О! Верх удивления!
В жизни ничего дома не сделал. Даже мусор не вынес ни разу.
Говорят, что болезни оттого, что человек
Но есть какие-то умозрительные, желаемые вещи, а есть неизбежные. Русские люди вообще самоистребительная нация. И я понял, что принадлежу к числу самоистребительных людей. Не то, чтобы мне этого хотелось, совсем нет. Но есть во мне что-то такое… Надо много всего и сразу И пусть будет коротко. Так всегда и было. Я что-то начинал, делал и получал результат. Другое дело, что и этого «много» оказывалось мало, и результат мог бы быть и выше. Но при моем несовершенстве мне хватало.
1994 г.
У всех, побывавших в моей ситуации, происходит переоценка ценностей. Когда ты проходишь по краю, некоторые вещи становятся тебе много дороже. И с этого момента начинается истерика, что еще не успел, не сумел сделать и так далее.
2001 г.
Сегодня, кажется, вся страна осведомлена о моем состоянии здоровья. Если бы я не появлялся на экране в «Чтобы помнили», я бы, конечно, предпочел никому не сообщать о своей болезни. Но программа выходила, а я разговаривал еле-еле… Пошли письма: он что, с бодуна?
Сначала я хотел уйти из передачи, настолько глупо и недопустимо было там мое появление, но группа не хотела меня отпускать, убеждая, что поменять ведущего, значит, по сути поменять саму программу: другое лицо, другая интонация. А какая к чертям собачьим интонация, если я слов не выговариваю? Было время, когда я не мог не то что встать, а просто сидеть, меня снимали на больничной койке. Но потом Саша Адабашьян предложил: я сниму про тебя передачу и все объясню. Я согласился, и вышла программа «…И не кончается строка».
Так что я, отнюдь, не так патологически честолюбив, чтобы сниматься в полумертвом состоянии. А тогда я умирал, это было совершенно очевидно. Лечащий врач санатория, где я лежал, сказал Леньке Ярмольнику: «Через пять дней умрет, мне бы не хотелось, чтобы это произошло у нас». А сейчас мне как-то неудобно перед этим доктором: я взял и выжил. Неловко получилось.
Больше всего ценю саму жизнь. Пять лет провел прикованный к постели, и поэтому ценю каждую минуту. Пойти поставить чайник — это жизнь. Подумать и что-то придумать — жизнь. Жена пришла с рынка, сделал в театре премьеру — все жизнь.
2001 г.
До сих пор не принимаю в людях глупость, трусость, но больше всего — ненадежность и непредсказуемость. Сегодня это модно: непредсказуемый он, загадочный. А я этого терпеть не могу. Никогда не знаешь, что он выкинет, непредсказуемый этот. Больше всего ценю в людях надежность.
Ни в чем я себя не ограничиваю, просто тощий, вот и все. Когда человек тощий, все думают, либо он монах, либо чахоточный, то есть несчастный. А я просыпаюсь поздно, потому что ложусь поздно. Смотрю телевизор, художественные фильмы, у меня две программы — фильмы 2001–2002 годов. Много барахла. В мире вообще много барахла, не только у нас.